Южный крест

Расчет высшего немецкого командования строился на том, что обороне города русские отдают остатки сил. Это был даже не расчет, а талантливо обставленный самообман, которым в Берлине в последнее время пытались подпитать свою несостоятельность.

Генерал Паулюс не верил, что у русских нет резервов, что они разбиты… Однако надеялся, что высшее командование располагает достаточными возможностями…

Он тоже обманывал себя. Со все возрастающим беспокойством смотрел на свои плохо прикрытые фланги, тревожно недоумевал: неужто в генштабе не видят?

Становилось жутко: все понимают, но никто не может…

Только Гитлер.

Генерал Паулюс понимал, что Германия измеряет свои успехи успехом шестой армии. Миллионы немцев смотрят на него… А он, сомневаясь, мучась и надеясь, молится на главное командование. Понимая лживость приказов и планов, чувствуя ложность собственной позиции, мучительно отыскивая выход, назначил новый срок захвата Сталинграда. Ударные части были пополнены, из Германии перебросили по воздуху несколько саперных батальонов, старший адъютант армии спешно просматривал характеристики на высших офицеров, готовил рекомендации на замещение вакантных должностей… В армии, как никогда, щедро писали наградные, торопливо повышали в чинах, солдатская газета захлебывалась восторженными воплями.

Шестой армии делали целебные вливания — готовили к решительному штурму. Вливания делали самому командующему: высокопоставленные гости из Берлина доверительно сообщали, что фюрер на него надеется. В пространных газетных статьях его упоминали, ставили рядом с Альфредом Шлиффеном…[4]

Оставаясь один, Паулюс грустно улыбался.

В армию прибыл полковник, назначенный комендантом Сталинграда; Паулюсу представили художника, который прилетел из Лейпцига, чтобы написать этюды на месте победного сражения, — замышлял создать грандиозное полотно. В Берлине художника заверили, что Сталинград уже пал.

Командующий начинал сердиться, вспоминал фон Виттерсгейма… Но тут же прогонял мысли о нем: что угодно, только не это.

Генерал Паулюс назначил день решительного штурма. На штабном совещании сказал:

— Господа, у нас только один выход: взять город.

По глазам видел — командиры корпусов и дивизий сомневаются. Однако никто не возразил. Потому что иного выхода не видели.

Может, потому не видели, что выхода вообще не было…

В мысленных поисках правильного решения генерал Паулюс неизменно возвращался к Гитлеру, перечитывал июльскую директиву на продолжение операции «Брауншвейг», мучительно выискивал противоречия в позиции главного командования, старался найти точку опоры для самого себя.

Все было неустойчиво, шатко. Приходило давнее желание взглянуть на генерала Жердина. Чтобы понять.

Но Паулюс ошибался даже тут: надо было знать не только Жердина, но и всю Россию. Надо было знать Лихарева и Коблова, Шорина и Анисимова…

Паулюс всегда считал, что воюет только тот, кто держит в руках винтовку, никогда не принимал в расчет людей невоенных. Всех, кто не был в армии, объединял одним словом — «тыл». Он понимал значение тыла, но никогда не предполагал, ему не приходило в голову, что драться могут безоружные. Чтобы понять, ему следовало знать не только Жердина, но и дворника Прохора, и Митю Савушкина, и Марию Севастьяновну…

Она перестала видеть, замечать дни и ночи; Москва, квартира на Арбате, картины, выставки, друзья — все отошло в далекое далеко. Временами казалось, ничего этого не было, просто вспоминается нелепый сон. А что действительно было, так это холодные сумерки на Смоленском бульваре, сбитые колонны маршевых батальонов и черные провалы окон в разбитых домах… Что было, так это студеный ноябрьский вечер, станция метро «Маяковская» и Сталин на трибуне; баррикады на улицах и неподвижные часовые у Мавзолея…

Остального не было.

Остальное забылось. Теперь — цех с проваленной крышей, гулкие удары молота, а в короткий перерыв — половник овсяного супа и цигарка. Выдавались минуты, рабочие сходились в тесный кружок.

— Держимся? Говорят, передовая проходит по оврагу за стадионом.

— Кто сказал?

— Агарков.

— Ну да… Он убит двадцать четвертого августа.

— Сын его сказал, Григорий…

До стадиона пятнадцать минут ходьбы. Немцы сидят на бугре, оттуда — все как на ладони. Непрестанно кидают мины, ведут прицельный огонь. В цехе каждый день занимаются пожары, на улицах лежат убитые.

Вчера Мария Севастьяновна обошла свою квартиру, заброшенную, пропыленную известкой, долго стояла у разбитого окна, смотрела на пустынную серую Волгу. Левый берег тонул в осенней дымке, он показался чужим, ненужным, запретным, словно начиналась там другая держава.

На Горном поселке немцы, за Волгу нельзя…

Для жизни остался один километр.

Мысленно услышала, как стучат, догоняют друг друга вагонные колеса, как бегут, убегают железные рельсы, мелькают телеграфные столбы, семафоры. Две тысячи километров. Двое суток экспрессом от западной границы…

Немцы вышли на Горный поселок, до Волги осталось пятнадцать минут ходьбы.

Две тысячи километров… И вот теперь — шоссейка, мимо цирка, вдоль заводской стены…

Пятнадцать минут.