Южный крест

Каждой жилочкой, каждым нервом своим, обнаженным, острым, болезненным, ощутила последние метры сталинградской земли, поняла: все кончится и все начнется тут.

Она не думала о своей победе, о чьем-то поражении, просто решила, что вот тут, на берегу Волги, война станет на дыбы. И рухнет. Тут кто-то закончит, кто-то начнет… И если ей самой суждено умереть, она умрет.

Сейчас поспит… Потому что не спала двое суток. Утром поставит свою последнюю заклепку, закрутит последнюю гайку…

Дымным рассветом возвратилась на завод, в свой цех. Не знала, что этот день будет самым ужасным. Он останется с ней до самой смерти, она будет ощущать его руками, сердцем, непрестанно кровоточащей душой…

Многие не знали, каким будет этот день.

Ей дали ломоть хлеба, кружку чая и кусочек сахара. Она села возле печки-«буржуйки», стала жевать… Пила, прихлебывала чай и все чего-то ждала. Потом таскала баллоны с кислородом, вручную сверлила броневые листы, а сама все ждала… И когда увидела Костю, поняла: ждет сына.

Он подошел стариковской усталой походкой, на нем были кожаные бахилы, за спиной, дулом вниз, — карабин.

Увидела дворника Прохора и горбатого мальчика…

Все поняла.

Костя сказал:

— Умер. В два часа.

Прохор стащил с головы мятую шапчонку, обмахнул себя крестом:

— Преставился Степан Михайлович, царство ему небесное.

Костя снял карабин. Сказал незнакомым голосом:

— Мы привезли… Велел похоронить на этом берегу.

— А где же еще, — сумрачно подтвердил Прохор. — Известно, на этом.

Подошел Митя Савушкин. Рабочие подошли. Митя хотел сказать утешительное слово, но не сказал: разве можно утешить, если человек умер?

Мария Севастьяновна поспешно прибрала волосы, затянула широкий ремень. Что делать дальше, не знала.

Кто-то пообещал:

— Мы поможем.

Прохор нахлобучил шапку, клешнято, неловко зашагал к широким дверям.

Потом стояли над каменистым обрывом, возле свежевырытой могилы. Пахло сосновыми стружками, сырой землей и пожарищем. Волга внизу текла медленно, холодная и неприступная. Лес на острове почернел, помрачнел, стоял обнаженный, ко всему готовый… И люди над гробом стояли с винтовками, молчаливые, строгие… Тоже ко всему готовые.

Ударил, прокатился прощальный залп…

Вырос холмик земли. В изголовье Прохор положил большой пароходный якорь.

Митя сказал тихонько:

— Пойду. Отолью воду из лодки. И пробоину законопачу.

Сейчас он помогал Косте, обветрел, сделался как будто выше ростом…

— Ступай, — кивнул Костя, — я приду через полчаса.

Но через полчаса Костя не придет. И через час не придет. А когда вернется на берег, Мити уже не будет в живых.

Костя пошел с матерью до заводских ворот. У могилы остались Прасковья Кузьминична и дворник Прохор. Старушка не плакала, только шевелила губами.

Прохор сказал:

— Ты поплачь.

Прасковья Кузьминична подняла сухие глаза:

— Ступай, Прохор, я побуду одна.

Тот минуту постоял, помолчал, качнул головой:

— Ну-к что ж, пойду. А вы — поговорите. Вечером я приду к нему… Мы с ним вечером завсегда разговаривали…

Но Прохор не придет. Потому что в полдень его убьют.

Увидели немецкие самолеты, но не прибавили шагу. Услышали, как забухали зенитки, как взвыли сирены, упали, разорвались бомбы… Но так было почти каждый день.

В сумрачном и холодном цехе слепил огонь электросварки. Трое били кувалдами, кто-то кричал сорванным голосом:

— Николаев! К зенитному пулемету! Живо к пулемету!

Наверху загудело, бетонный пол под ногами зашатался. И железные конструкции зашатались, и станки, и верстаки… А кувалды бухали и бухали, бежали, догоняли друг друга трансмиссии…

— К пулемету!

Рев немецких бомбардировщиков сомкнулся над головой. На минуту — словно заложило уши — пропало все. Только синий огонь электросварки и чьи-то сумасшедшие глаза…

Мимо Кости бежали люди с винтовками, кто-то взмахивал рукой — наверно, звал. А Костя видел лицо деда, белые гробовые доски и могильный холмик…

Увидел мать: она скручивала цигарку.

Небритый человек в очках напомнил:

— Уйдите в убежище.

Самолет свалился над головой в пике, завыла сирена, потом — удар… Нестерпимо горячий огонь кинул наземь. Рядом сновали чужие люди, а матери не было. Люди бежали в конец цеха, там яро полыхал пожар, там кричали и метались… Костя вскочил, тоже побежал. Ему сунули в руки ведро, он черпал воду из большого чана, выплескивал в огонь. Люди лезли в полымя с баграми, кидали лопатами песок.

Огонь стал садиться, чахнуть, а в распахнутые настежь цеховые ворота вполз танк, медленно и беспомощно. Костя увидел тряпично провисшую гусеницу, понял. В башенном люке стоял танкист, взмахивал рукой, кричал:

— Скорей! Кто тут? Скорей!

Костю толкнули:

— Каток тащи, не видишь?

Танкист кричал:

— Немцы возле цирка! Быстрей!

Костя увидел мать. И еще одну женщину. Вдвоем они волокли танковый каток, путались ногами… Костя подхватил, тут же понял, что один не донесет…

— Таль! Подводите таль!

Рабочий в очках сердито посожалел:

— До вчерашнего дня кран-балка работал — милое дело.

Костя тянул под машину тяжелую цепь, ему кричали:

— Скорей!

А танкист повторял:

— Ребята, ребятушки!..

Наконец отбросили старый каток…