Южный крест

— Отчего же не выпить! Не так уж часто балуем себя. А главное — за откровение. В таком разе стоит выпить.

ГЛАВА 3

Генерал Жердин навалился грудью на край стола, трудно дышал в телефонную трубку:

— Добрынин, ты намерен выполнять мой приказ? Почему триста тринадцатый полк топчется на месте? Я спрашиваю!..

— Дивизия не выходит из ближнего боя вторые сутки, товарищ командующий.

Полковник Добрынин сидит в фуфайке, в солдатской ушанке. Фуфайка туго перепоясана, кобура с пистолетом под левой рукой, на немецкий манер. И сапоги, и брюки, даже ушанка — в снегу, только что вернулся с переднего края. Вместе с Крутым ползком облазил всю передовую, а толку что? Людей нет, патронов нет. В батальоне капитана Веригина сорок человек. Тут приказывай не приказывай…

— Вторые сутки не выходит, — глухо повторил Добрынин и подумал, что сейчас Жердин заявится сам. Он всегда приходит, когда надо заставить или убедить. Приглушил досаду и раздражение, решил: «Ну и пусть».

— Не выходите из боя — знаю! Я спрашиваю, почему не занят указанный рубеж?

Рядом с Добрыниным сидит комиссар Забелин, тоже одетый, тоже вернулся с передовой. Только теперь он не комиссар, теперь — замполит. С октября замполит. Это правильно, конечно, в армии должно быть единоначалие: приказал — что топором отрубил, баста. Политработник по сути и долгу лишь помогает командиру, вся политработа видна в бою. Надо, чтобы политрук рядом с солдатами был. В первой траншее. Это важнее всего — когда в первой траншее. Чтобы учил своим примером переступить смертельную черту. А как он все это делает, рассказать нельзя. Может быть, поэтому полковник Забелин не любит официальных отчетов. Когда приходят из штаба армии, просят показать бумаги, Забелин ведет поверяющих в батальоны и роты. По возвращении бумажных отчетов уже не спрашивают.

Он только что вернулся с передовой, побывал в ротах. Везде тонко, того гляди, порвется. В штабах, на берегу, тоже подчистили.

Скорее бы стала Волга.

Забелин видит, что командир дивизии на пределе, вот-вот надломится: отца, прослышал, схоронили, а жена то ли ранена тяжело, то ли убита. И про сына, про мать ничего не знает. Три дня назад связной из сто тридцать восьмой гвардейской дивизии сказал, будто среди тех, что остались живы на Тракторном, был какой-то Добрынин. Может, сын, а может, однофамилец.

Забелин и Добрынин ночуют в одном блиндаже. Последние две ночи Иван Степанович не спит. Все курит, курит… Забелин понимает, как тяжело ему, но помочь не может. Как, чем поможешь? Сам командующий посылал разведчиков, чтобы выяснить, найти. Но никого не нашли и ничего не выяснили. Побывала на Тракторном дивизионная разведчица Надя Ворожейкина. Вернулась, рассказала: гражданских немцы выгнали, всех направляли на станцию Гумрак, а потом — дальше. Куда? Неизвестно. Может, и затаились какие, сидят, однако найти не удалось. На Нижнем поселке видела одну лишь старуху. Надя пыталась поговорить с ней, расспросить. Но старуха повторяла одно и то же:

— Прохор… Где мой Прохор?

Надя была совсем рядом, когда к старухе подошли двое немецких солдат. Старуха спросила:

— Где мой Прохор?

Один солдат глянул на другого:

— Дас ист Хэксе! (Это ведьма!)

Другой засмеялся:

— Сейчас проверим.

Снял с плеча винтовку, выстрелил в упор. Старая женщина упала.

Надя таилась шагах в десяти. Она видела, как старуха приподняла голову, сказала:

— Не может быть.

Солдат выстрелил еще раз.

О Добрыниных Надя ничего не узнала.

Забелин понимает, видит, как тяжело на душе у комдива, становится неловко и даже стыдно, что сам ни за кого не опасается, не страдает. Потому что никого нет. Ни жены, ни родных, ни близких. Только долг, обязанность и ответственность.

А ведь была любовь, была жена…

Иной раз вспоминал свою молодость, студенческие годы: неужто было? Ожидания, встречи… Рядом с Ниной казалось все нипочем и не было дальних расстояний. Он заканчивал Коммунистическую академию, Нина — медицинский институт. Они бывали вместе ежедневно, и Забелин не представлял дня, чтобы не видеть Нину. Жизнь звенела серебряным голосом Нины, все вокруг улыбалось улыбкой Нины; куда ни глянь, куда ни повернись, отовсюду смотрели большие голубые глаза, отовсюду исходил дивный аромат ее волос, ее духов… Люди говорили ее словами, смеялись ее смехом, думали и говорили одинаково с Ниной.

Она была повсюду, в каждом человеке, и в то же время была одна-единственная. На всем белом свете — одна! Она смотрела на него близко-близко, улыбалась и говорила только ему одному. Только он понимал ее слова и улыбку. Только он, единственный, знал, чего хотела сказать и не сказала.

Забелин учился, писал диссертацию, но самым главным была Нина. Не будь Нины, не стало бы ничего.

Что, если не будет?

Он боялся этой мысли, старался не допускать ее, но минутами становилось страшно: что, если все разрушится, пропадет?

Потом эти минуты сделались продолжительными, какими-то затверделыми, точно застревал в горле жесткий ком.

Все было одето веселым разноцветьем, все удавалось и все получалось, а чувство непоправимости поселилось в нем и прижилось.