Южный крест

Прием проходил в большом, с мрачными темными стенами зале, очень похожем на танцевальный. Тут, кажется, еще даже сохранился запах пота от вчерашних танцулек и дешевого молодежного одеколона.

Собралось, по прикидкам Геннадия, примерно сто человек, может, чуть больше, — народ в основном подтянутый, с торжественным выражением в глазах и печатью многозначительности, прочно наложенной на лица…

Говорят, что точность — вежливость королей, Пиночет повел себя, как король, появился секунда в секунду. Плотный, в черном, аккуратно сшитом штатском костюме, скрывающем лишний вес, с тяжелым лицом, он прошел вдоль длинной шеренги гостей, с каждым поздоровался за руку. Около некоторых задержался, видимо, знал этих людей лично, задержался и около Геннадия, которого видел первый раз в жизни:

— Русо?

— Русо.

Пожал руку и пошел дальше. Единственное, что отметил Геннадий, — очень властный взгляд малоподвижных темных глаз. А вот жена Пиночета Люсия вела себя иначе, в ней было что-то девчоночье, молодое, легкое, она шла позади мужа и улыбалась, источала что-то домашнее, лицо ее было добрым.

Как понял Геннадий, встреча эта была у Пиночета обычной, без далеко идущих целей — он часто совершал такие поездки, принимал участие в обедах, не против был и поужинать где-нибудь в забегаловке, поглядеть на жизнь обычную, простую, что-нибудь намотать на ус, а потом издать нужное распоряжение…

С покойным Сальвадоре Альенде он когда-то был близок, дружили они семьями и, видать, случались у них душевные беседы, и не одна; но правительство у Альенде было вороватым, как, к слову, и у Ельцина (за примерами далеко ходить не надо), больше заботилось о своих карманах, чем о государственной казне… Так говорили, во всяком случае. Это вызывало в обществе раздражение, недовольство перекинулось в самую опасную для правительства среду — в армию, — в результате Чили взорвало. Альенде был убит сторонниками Пиночета, сам же Пиночет пришел к власти. Для наиболее громкоголосых своих противников на городском стадионе Сантьяго он устроил лагерь, очень далекий от оздоровительного, тех, кто не захотел понять, что происходит, поставил к стенке. Даже раздумывать не стал, хорошо это или плохо.

Вначале имя Пиночета произносили с ненавистью, потом, как понял Геннадий, многие чилийцы стали произносить его с уважением. Любви не было, но уважение было. Уважали за то, что убрал из общества воровство, расправился с бандитами, заставил забыть такое понятие, как голод.

В общем, он выдворил из Чили то самое заплесневелое, худое, темное, что в Россию приволок Ельцин со своей полуграмотной теннисной командой.

Что оказалось интересно: на посту алкалде — мэра Сан-Антонио сидел русский, вполне представительный господин с седой щеточкой усов, очень похожий на актера Джигарханяна. Происходил мэр, надо полагать, из потомков первой волны эмигрантов-белогвардейцев…

В голове невольно возникла мысль: а ведь все дела скорбные с лицензией и квотой можно решить через мэра, но через минуту эта мысль непотребная угасла… В России, особенно ельцинской, это можно провернуть очень легко, а в Чили, на этом диком латиноамериканском западе — вряд ли, Чили — не Россия, и тут страну не хавают большими кусками, как у нас, вместе с заводами, землями, электростанциями, городами и реками, с месторождениями ископаемых и несметной тайгой. У тех, кто раньше в Чили имел серьезные воровские желания и инстинкты, ныне этого нет — Пиночет истребил.

Едва Пиночет поздоровался с приглашенными, — с каждым лично, более того, он поздоровался за руку даже с уборщицами, — как появились официанты с серебристо позвякивающими бокалами на подносах, в ту же минуту были внесены в зал и большие столы с едой. Еды было много, вся еда свежая, ароматная.

Геннадий невольно вздохнул: эх, один бы такой стол закинуть на катера к мужикам — вот был бы праздник!

Алкалде-мэр оказался не единственным русским, живущим в Сан-Антонио, были и другие. К Геннадию подошел невысокий человек с коротким седым бобриком на голове, в очках, поинтересовался тихим спокойным голосом:

— Вы русский?

— Русский.

— И я русский. Зовут меня Рони. — Он пожал Геннадию руку, сосредоточенное лицо его разгладилось, глаза под стеклами очков потеплели. — Занесло же вас сюда…

— Занесло, — согласился Геннадий.

Рони снял с подноса два бокала с красным, на вид почти черным искристым вином, один себе, второй Геннадию, чокнулся.

— Меня нечистая сила тоже когда-то занесла сюда… — сказал он, отпил несколько глотков, одобрительно наклонил голову: — Хорошее вино. — Потом помял языком что-то во рту, похвалил: — В меру густое, вкус выдержанный… Люблю такое вино. — Рони выпрямился и произнес, глядя куда-то вдаль, в угол, в полумрак большого зала: — Хотя родился я в Саратове…

Геннадий с интересом глянул на него: на военного преступника, полицая, расстреливавшего в годы войны своих земляков, Рони не был похож, на примака, уехавшего за границу к жене, тоже не походил, тогда кто же он?

Рони угадал, о чем думает собеседник, усмехнулся невесело, — кажется, на него накатило былое, и было оно непростым.