Южный крест

Хуан преподавал навигацию в местном мореходном училище, Хосе умел водить суда, поэтому инженер назначил его на переход капитаном, а преподавателя — штурманом, объявил это Геннадию и довольно потер руки, сказал также, что на следующее утро к катеру подойдет продуктовая лавка, привезет провиант.

Инженер отплыл к себе в контору, Хосе и Хуан тоже не захотели задерживаться на катере, прыгнули в лодку Геннадия и велели отвезти их к портовой набережной, — ночевать здесь они не собирались.

Вскоре Геннадий остался один. Все имущество его по-прежнему укладывалось в тощий полиэтиленовый пакет. Вещи, привезенные им из России, уже сопрели, да и климат здешний подсобил это сделать.

Он уселся на горячую, хорошо прогретую солнцем палубу, расслабился, вытянул ноги и почувствовал себя едва ли не в своем детстве. Тепло ему было, легко, незамутненно, — действительно возврат в детство. Сквозь сжим век в глаза проникала небесная голубизна, заползала куда-то внутрь, в ушах мерно постукивало сердце.

Интересно, дано ему будет вернуться в Сан-Антонио или нет? Всякое может быть… Ведь Пуэрто-Монт — город в несколько раз крупнее Сан-Антонио, а раз он больше, то и возможностей найти там кров и еду тоже больше…

Утром ему пришлось плыть на набережную за капитаном и штурманом. Те прыгали, как зайцы, у столба, где обычно тормозят лодки, приходящие с судов, болтающихся на рейде, чилийские командиры размахивали руками и что-то кричали. Что именно изрекали, кого конкретно костерили — с катера не было дано услышать: дул ветер-боковик и уносил слова в сторону.

Соскользнув в лодку, Геннадий с силой оттолкнулся от борта веслом. Если в России принято грести, сидя по направлению к движению лодки спиной, и гребки получаются полновесными, сильными, то в Латинской Америке все делается наоборот — гребец, будто флотоводец, сидит лицом к пространству, которое одолевает. Гребки получаются слабыми, зато курс лодка держит точно, и видно все хорошо. Грести по-чилийски у Геннадия получалось не всегда, этому надо было основательно учиться.

Оба морехода, и Хуан, и Хосе, вздохнули облегченно, когда Москалев плоско прижал лодку к берегу, и переместились в "плавсредство".

Оба имели с собой туго набитые вещмешки, сшитые из непромокаемой ткани. Москалева несколько удивила аккуратность, с которой они переместили сами себя в лодку, а еще с большей аккуратностью свои модные рюкзачки, больше годные для переходов и переездов по асфальтовой трансамериканской трассе, чем для преодоления неспокойных океанских просторов.

— Вперед, русо! — патетически вскричал преподаватель мореходки Хуан и по-фюрерски ловко выбросил перед собой руку, словно бы отсалютовал своему будущему.

"Русо" не удержался от ухмылки, одним ударом весла развернул лодку и погнал к командирскому катеру. Время поджимало, солнце уже поднялось высоко, пора было справить последние дела в порту и отправляться в путь, но ни Хуан, ни Хосе торопиться, похоже, не любили. Торопиться — это была не их профессия — других людей.

Впрочем, как бы там ни было, через два с половиной часа они миновали горловину бухты, отмеченную небольшим маяком, и вышли в океан. Соскучившийся по плаванию катер деловито стучал мотором, шел ходко, воздух золотился солнцем, в нем, драгоценно поблескивая, плавали длинные блестящие нити, привлекали внимание летучих рыбешек, выскакивающих из голубой бездны, волны были некрупными, тугими, словно бы вырезанными из дерева, они звучно бились о металл и, расплющенные, в пене, поспешно уползали назад, за корму.

Плавание обещало быть приятным. Давно Геннадий не был в море, давно не плавал…

50

Катер — не самолет, не гоночный автомобиль, он может держать лишь ту скорость, что ему положена законами земного или какого там — водного? — притяжения, и не более того, так что шли наши герои со средней скоростью восемь — десять узлов. Если перевести на скорости земные — шестнадцать — восемнадцать километров в час.

Катер вернул Геннадию уверенность, здесь он почувствовал себя на своем месте, в своей тарелке. Он хоть и находился в машинном отделении, чутко следил за вздохами и стуком соскучившейся по работе машины, а все равно ловил порывы свежего воздуха, ветра, приносящиеся в железную конуру отделения, запахи рыбы, соли, воды, солнца, неких незнакомых фруктов… Может, этими фруктами пахла свобода, только об этом Москалев не знал?

Во всяком случае, свободе Геннадий был рад, как рад и тому, что не надо было являться на очередной оклик Хуана, выслушивать наставление, после чего, держа в зубах бумажную простынь, наполненную сомнительной цифирью, шлепать сандалетами по раскаленному асфальту в банк. А что ждет его в банке, хорошее или плохое, чашка горячего чая герба-мате или наручные кандалы, он не знал…

Иногда Москалев по шею высовывался из машинного отделения, подставлял лицо ветру, глотал воздух, стискивал его зубами, облизывал шероховатые сухие губы, улыбался и сам не ощущал того, что улыбается, шевелил ртом, словно бы пытался кого-то укусить, но этого не делал — он чувствовал себя свободным и счастливым человеком…