Иван Грозный

— А коль ещё и в губе оные столбы сотворю? К коим катам в те поры кинетесь с покаянием?

Широко улыбнувшись, рубленник ловким ударом выбил дреколье из рук растерявшегося холопя.

— Сами мы с Серьгой да Илюнькой погреб той ставили тайной. А в погребу хоронил князь-боярин казну зелейную[123].

Он резко повернулся и, заложив два пальца в рот, пронзительно свистнул.

Тешата с людишками подскочил к спасённому от пожара добру. Остальные, не раздумывая, жадно рванулись за ним.

Кучка холопей присосалась к бочонкам с вином.

— Прочь от хмельного! — топнул ногой староста. — Не за тем поспешали!

Озарённые свинцовым факелом пожарища, людишки поволокли к лесу добычу. Слабую от незаживших ран Клашу бережно нёс на руках Выводков.

У опушки холопи услышали сдержанное хрипенье.

— Никак, шутиха? — обрадовался Тешата и юркнул в кусты.

В его ноги ткнулась с заливчатым лаем горбунья.

— Спаситель ты мой!

— Ты, что ли, Дуня?

— Яз, родимый!

Шутиха поднялась и, приложив палец к губам, таинственно прищурилась.

— В дупле… пыхтит сермяжный наш… А боярыня с Марфенькой к городу побегли. Челом бить на вас.

Ночная мгла собиралась волокнисто-сизыми кудрями и клубилась над пробуждающейся землёй. Розовой улыбкой зари румянился восток. Из-за редеющего тумана проступала зелёная роспись зазвеневшего предутренней песнею леса. Склонившись над ручейком, ивы зачарованно любовались чудесной шёлковой шапочкой, расшитой золотом и чуть колеблющейся в слюдяной глади воды. Какой-то незримый затейник протянул от шапочки яркие паутинки, переплёл их заботливо и выткал шуршащий убрус.

Зашептались улыбчато ивы, чуя, что сейчас ласково прильнёт к их росистым ветвям и согреет девичьими поцелуями та, чья пышная колесница уже алеет на небосводе. Не зря же так весело и уверенно ткут для неё незримые хамовники рубиновую нитку убруса!

— Гей, вы, вольница вольная!

— Эге-гей, други беглые! — отозвались Тешате людишки.

— Болтает шутиха — князюшко близко!

Выводков ошалело бросился к сыну боярскому.

— Мне! Яз первый с ним за добро поквитаюсь!

Симеон, услышав голоса, с трудом протискал грузное тело своё сквозь дупло и скрылся в чаще.

— Не ко времени солнышко встало, — ткнул староста разочарованно ввысь кулаком. — Не понагрянули бы стрельцы!

Погнав впереди себя шутиху, он скрылся в берлоге, где в редкие минуты свободы тайно от своих вырезывал из дерева статую Клаши.

— Не ищи, — печально выдохнула горбунья, — сгорел истукан тот в огне.

Клаша чуть приоткрыла глаза.

— Кой ещё истукан?

Выводков не ответил и, понурившись, пошёл к своим.

— А горбунья? — всплеснул руками Тешата.

— Горбунья? — переспросил недоуменно рубленник и, подумав, с омерзением сплюнул. — Да ну её к ляду! К господарям, видно, ушла!

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Как в воду канули взбунтовавшиеся холопи. Стрельцы обшарили всю чащу лесную от вотчины Ряполовского до самого города, но никого не нашли.

Часть людишек, не примкнувших к погрому, до поры до времени содержалась при дворе Прозоровского.

Симеон в короткий срок осунулся, постарел и с каждым днём опускался всё более и более.

— Не смердова выдумка тут, — уныло спорил он с Арефьичем. — Не иначе, худородные соседи подбили людишек. Уж больно не по мысли им было могутство моё.

Прозоровский решил вступиться за друга. Вызвав в свою вотчину губного старосту и дьяков, он объявил, что задумал изоброчить детей боярских и других худородных дворян со всей губы денежным оброком в пользу разорённого князя.

Староста не возразил и, уезжая, поклонился покорно.

— Сила твоя. Токмо мы ни при чём в деле сём, господарь.

Арефьич разослал гонцов по округе.

— Будут хоромины, Афанасьевич, — не кручинься! — уверенно посулил он гостю.

Симеон подавил двумя пальцами нос и промычал что-то нечленораздельное.

Хозяин раздражённо ушёл из опочивальни, сильно прихлопнув дверью.

— Печёшься, кручинишься о человеке, а он токмо носом и тешится заместо того, чтобы словом да умишком своим подмогнуть!

С утра до ночи просиживал Ряполовский у оконца, отказываясь от трапезы и не вступая ни в какие беседы. Тяжёлая тоска и обида быстро подтачивали его силы, лишали покоя и сна. Больше всего мучило то, что стрельцы не изловили Выводкова, Тешату и Клашу.

Кажется, если бы привели их, он отказался бы и от денег, и от новых хором. Все знакомые способы пыток представлялись пустой забавой в сравнении с тем, что бы перенесли холопи, если бы только подвернулись ему.

Единственной радостью Симеона была мысль о мести. Уставившись маслено в одну, точку, он часто видел перед собой распластавшегося на земле рубленника.

— Язык подай, пёс! Язык, коим смердов мутил противу меня!

И, отставляя ногу, напруженно сжимал в воздухе пальцы, краснел и задыхался, точно в самом деле рвал из горла язык.

— А ты, девонька, покажи милость, откушай язычка того на добро здоровье!

Он захлёбывался от наслаждения, совал в рот девушке окровавленный ком и кланялся в пояс.

— Не побрезгай!

Хозяйский тиун прислушивался к сладострастному шёпоту, но, просунув голову в дверь, в суеверном ужасе бежал стремглав в самый дальний угол сеней, огораживая себя чертою в воздухе и заклинаниями.