Иван Грозный

Весь сонм духовенства губного встречал хозяина подле кургана. На земле, убранной сверкающим пологом первого снега, распластались холопи. После молебна хозяин пригласил гостей на пир.

Усевшись на почётное место, Симеон налил Арефьичу первый кубок.

— Пей! Твоей заботой сызнов яз господарь!

И хлопнул в ладоши.

Точно приведённые в движение особой пружиной, строгою чередой заходили, переплетаясь, людишки, прислуживавшие за столами. Вкусный пар застлал трапезную дразнящим туманом. Холопи, пьяные от голода, раздутыми ноздрями впитывали в себя запахи недоступных яств и в сенях жадно облизывали пальцы, на которых прилипли от блюд капельки жира.

Для-ради великого торжества на пиру присутствовали и боярыня с дочерью. Прозоровский то и дело подливал в ковши хозяев сладкого, с патокою, вина.

Кокошник боярышни сбился на затылок, обнажив крепкие жгуты заложенных венками тёмно-рыжих кос.

Пелагея перемигивалась с соседями и, каждый раз, когда дочь прикладывалась к ковшу, с лёгкой укоризной покачивала головой.

— Нешто можно младенцу вином упиваться?

И сама гулко глотала тягучую и сладкую, как берёзовый сок, наливку, незаметно от мужа прижимаясь локтем к руке Прозоровского.

Гость блаженно щурился, с присвистом втягивая набегавшую по углам губ слюну и усердно подпаивал обеих женщин.

В трапезной, от ковша к ковшу, становилось шумливее и свободнее. Хмель развязал языки и беспечно смахнул строгую боярскую чопорность.

Кто-то стукнул вдруг по столу кулаками.

— Расступись, душа! Студёно!

И заревел во всё горло.

Спускался вечер. По углам и подле окон с зажжёнными восковыми свечами в вытянутых руках застыли холопи.

Когда большая часть гостей разъехалась, хозяин с близкими ушёл в повалушу.

Марфа уже ничего не соображала и только оглядывала всех бессмысленным взглядом осоловевших глаз.

— Шла бы в постельку, — икнула боярыня, ткнувшись головой в спину дочери.

Боярышня попыталась встать, но закачалась и рухнула на пол. Ряполовский зычно расхохотался.

— Подсоби царевне своей! Аль сама обезножела?

— Яз? А ни в жисть! — хвастливо прищёлкнула Пелагея.

Она порывисто встала из-за стола, но тотчас же изо всех сил вцепилась в Арефьича.

— Ходит! И подволока и стены ходят!

Тягучий рвотный комок поднимался к горлу. Пол уходил из-под ног, а вместо до оскомины знакомого лица Симеона на неё, кривляясь, глядела целая свора отвратительных рож.

«Был один Симеон, а ныне эвона колико стало!» Боярыня осторожно шагнула к мужу, но зацепилась за ножку стола и шлёпнулась рядом с мурлыкающей что-то дочерью.

— Ты чего? — наклонился над Марфою Ряполовский.

— Го-рит… Пог-глазей… Светлица го-рит!..

В диком испуге князь бросился к оконцу, но, вглядевшись в сумрак, облегчённо вздохнул и заложил руки в бока.

— Попытался бы кой лих человек огонь у меня сотворить!

И, хвастливою октавою:

— Два сорока стрельцов от губы поставлены по моей вотчине.

Прозоровский лукаво прищурился.

— А ты бы, Афанасьевич, уважил боярышню. Ей, сердечной, небось чудится ещё та огненная напасть. Погасил бы свечи для стати такой.

Хозяину понравилась мысль остаться во тьме.

— Гаси! — приказал он тиуну и, налив вина, закружился по повалуше.

— Пляши, гостюшки дорогие!

Но вдруг опустился на пол и залился пьяными слезами.

— Тешату подайте! Волю Тешату, сына боярского!

Его никто не слушал. Только Арефьич ткнул в его зубы корцом:

— Пей! Позабудется!

Всхлипывания стихали, переходили незаметно в прерывистое похрапывание.

Раскинув широко ноги, Симеон ткнулся лицом в кулак и утонул в хмельном забытьи.

Прозоровский, отдуваясь, полз на четвереньках к ухмыляющейся во сне простоволосой боярыне…

Рано утром в повалушу ворвался тиун и отчаянно затормошил Ряполовского:

— Гонец от великого князя!

Первым пробудился от оклика Орефьич. Оттолкнувшись от боярыни, он шёпотом приказал унести женщин и с отчаянными усилиями поднял хозяина.

— Гонец от великого князя!

— Го-нец?!

Точно вихрем снесло хмель у боярина. В широко распахнувшуюся дверь вошёл гонец, сопровождаемый губным старостой и дьяками.

— Откель будешь, гость ранний? — спросил после обычных приветствий хозяин.

— От всея Русии великого князя!

— За память спаси Бог царя преславного!

И будто между прочим:

— А для пригоды какой понадобился яз великому князю?

Гонец гордо вытянулся и поглядел поверх голов.

— До царя и великого князя всея Русии дошло, что не по правде творишь с меньшою братией.

Прозоровский не сдержался:

— Ещё в позалетошний год сам осударь поущал меня в думе: с бородою, дескать, сходен народ — поколику чаще стрижёшь его, потолику буйнее растёт.

Симеон ехидно покашлял в кулак и, подавив двумя пальцами нос, с достоинством прогудел:

— А воле государевой мы не ослушники. Потрапезуем, чем Бог спослал, да в колымагу.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ