Иван IV Грозный: Царь-сирота

Так, например, немецкий наемник, ротмистр Юрген фон Фаренсбах (русские источники зовут его Юрьей Францбеком) довольно долго служил Ивану IV, затем оказался на противоположной стороне. Осенью 1581 года он находился среди поляков Стефана Батория, осаждавших Псков. Через несколько месяцев после снятия осады[101], все еще пребывая в стане врагов Ивана IV, он высказался на тему кончины царевича. Вот слова Фаренсбаха: «Иван Иванович настаивал на посылке его к Пскову с войском в 40 тысяч человек. Будучи раненным в ссоре с царем, он назвал его кровавой собакой. Царевич умер через четыре-пять дней»[102].

Конечно, Фаренсбах знал Россию на порядок лучше, чем Одерборн. В первой половине 1570-х он прожил несколько лет на российской территории, воевал под знаменами Москвы, даже отличился. Однако уже середина десятилетия застала его на датской службе, а конец — на польской. Ноябрь 1581 года Фаренсбах провел в траншеях у псковских стен, в семи сотнях километров от Александровской слободы. Откуда ему знать, что за страсти разыгрались на другом конце России? И какие фразы произносил царевич, умирая…

Либо Фаренсбах пользовался сведениями, полученными от пленников, либо он беседовал с перебежчиками[103]

. Следовательно, его знания ограничивались тем, какие известия могли принести воины псковского гарнизона или же ратники из отрядов, направленных поддерживать Псков.

Собственно, примерно в таком же положении оказался придворный польский историк (а также крупный чиновник) Рейнгольд Гейденштейн. Он сам рассказывает об источнике своих знаний относительно судьбы царевича Ивана: польское командование допросило «двух знатных москвитян», захваченных в бою. От них, по словам Гейденштейна, удалось получить обширные сведения «о смерти старшего сына государя, Ивана».

Гейденштейн, любивший высокопарный слог, облек показания пленников в одеяния цветистой риторики. Царевич Иван Иванович, по его словам, «когда отец его хвастался огромным количеством своих богатств и сокровищами… сказал, что предпочитает сокровищам царским доблесть, мужество, с которыми, хотя бы имел меньше того богатства, которое имеет царь в изобилии, он тем не менее мог бы опустошать мечом и огнем его владения и отнял бы большую часть царства. Другие передают, что царевич слишком настойчиво стал требовать от отца войска, чтобы сразиться с королевскими войсками. Так или иначе, но отец, разгневавшись на него, ударил его в голову жезлом, и не много спустя, как рассказывают, тот или от удара, или от сильной душевной боли впал в падучую болезнь, потом в лихорадку, от которой и умер. Это происшествие сверх остальных невзгод причинило тем большую горесть Московскому царю, что сын, хотя и развелся по приказанию отца с первой женой, с которой жил весьма согласно, и женился на другой, однако умер, не оставя детей; второй же сын Московского царя, Федор, был еще слишком молод и, по мнению царя, был неспособен, по несовершенству своего ума, для царствования и вообще для какой бы то ни было деятельности».

Голая суть: в Пскове или в отрядах, оперировавших неподалеку от него, узнали, что Иван Иванович мертв. Молва принесла из Москвы ужасающие рассказы, которым здесь поверили: сам отец нанес царевичу смертельное ранение, поскольку тот искал случая во главе ратной силы защитить западный форпост России от воинства Стефана Батория.

Откуда взялись подобные настроения в Пскове — речь пойдет ниже. Однако стоит запомнить, что в русской армии царила особого рода уверенность: Ивану Васильевичу и его сыну решительно приписывали расхождение по части военных планов. Иными словами, спор государственного значения, а вовсе не семейную склоку, приведшую к гибели одного из них.

Любопытные штрихи добавляет к этой картине дневник поляка Пиотровского, хорошо осведомленного участника той же псковской осады. Имеет смысл привести несколько обширных выдержек — с тем, чтобы окончательно закрыть вопрос об источнике знаний поляков относительно событий, произошедших в семье Ивана IV.

Итак, вот свидетельство Пиотровского, восходящее к 14 сентября 1581 года: «Николай Гостомский, ротмистр из отряда пана Трокского, приехал с письмами и вестями и привез с собой татарина, служившего при дворе великого князя, который теперь в Старице (курсив наш. — Д. В.). Этот татарин уже две недели, как сбежал оттуда. Пан Трокский пишет и Гостомский подтверждает, что они с войском подходили на 3 мили к Старице, к резиденции князя, и сожгли все окрестные селения. Сам князь, как показывает этот беглый, смотрел из города на дым и пламя, когда горели зажженные нашими селения, и плакал. Великую княгиню с детьми и имущество он отправил от себя водою… По словам беглеца, думные бояре, в особенности Мстиславский, смотря на общее бедствие, советовали царю двинуться с войском на наших или послать кого-либо из сыновей. Царь не захотел, говоря: «Я стар, а те не бывали еще на войне».