Иван Калита

Услыхав, что едут, чуть-чуть не упала в обморок, в глазах поплыло, поплыло… Едут, едут же! Всеволод первый опамятовал, кинулся встречать. Анастасия, опомнясь, подняла на ноги всех слуг и служанок. Когда Александр с сыном прибыл к себе на двор, хоромы были готовы к приёму, на поварне вовсю пекли и стряпали, и уже подсыхали вымытые до жёлтого блеска полы, а Настасья, сияющая, в праздничных переливчатых шелках, в жемчужном кокошнике, окружённая вымытыми и тоже принаряженными детьми, встречала супруга со старшим сыном на сенях, держа в чуть подрагивающих руках серебряный поднос с двумя чарами, налитыми до краёв душистым «боярским» мёдом.

И была долгая толковня бояр, пря о том, что и как деять теперича? Шумный пир, длинное, томительное для неё, ожидание. И всё повторялось: Орда, Орда, Орда, Узбек, великое княжение владимирское… Что ей были и кесарь татарской и дела господарские мужевы! Дотерпеть до ночи, остаться с ним наедине! И вот наконец ночь. Счастье - и наваливающийся дурманом глубокий покой. Обарываемая сном, Анастасия всё ещё ласкает мужа, гладит ему бороду, разглаживает пальцами складки на лбу, всё ещё удивляясь, что он рядом, следит в скудном плывущем свете лампадки поднятое вверх, с задранной бородою дорогое чело.

- Спишь?

- Думаю.

- Не думай, спи! - нежно просит она и не выдерживает: - О чём ты?

Вот смутно шевельнулась борода, вот дрогнули губы… И тогда она, уже всё поняв, громко, отчаянно шепчет, перебивая:

- Не надо, не езди! Задавят, замучат тебя, как батюшку, как Митрия!

Он долго молчит, мерно и тяжко дыша, и потом, когда она уже начинает успокаиваться, молвит тихо:

- Князь я! И здесь покою не дадут. Отчину не воротить, детям по чужбине скитаться придёт.

Настасья, вся сжавшись от острой боли сердечной, прижимается к нему, словно уже теряя навсегда, бормочет, шепчет - сама толком не понимая, что и говорит, - что-то жалкое, своё, неразумное, женское:

- Не езди, Саня, Санюшка! На кого…

И Александр крепче и крепче сжимает трепещущие плечи жены и сжимает зубы до дрожи в скулах, чувствуя, что и сам не может заставить себя оторваться от неё, поехать в Орду, на смерть, но что и не ехать уже нельзя.

Глава 10

Уже всюду текли ручьи, солнце пекло вовсю и кое-где начинали просыхать улицы, а тут задул упорный сиверик, нанесло белёсой мги и пошёл снег. Дуром, что Пасха на носу, завьюжило, стойно Святок! На второй день сугробы выросли до крыльца, вновь замело обсохшие было пригорки, далёкие леса и деревни по окоёму утонули в серо-синем сумраке, а ветер всё дул и дул, завывая в дымниках, всё несла и несла метель белою тонкою порошей, и уже шапками молодого снега укрыло плесковские тёсаные кровли, уже мужики лопатами начали разгребать сугробы в улицах, дивясь необычной весне. И уже совсем по-зимнему гляделся убелённый порошею простор Великой, за которым, неясные в снежной круговерти, вздымались островерхие плесковские костры с долгими пряслами стен и хороводом размытых метелью сквозистых звонниц и куполов над ними.

Андрей Кобыла стоял в долгом бараньем ордынском тулупе и бобровой шапке и с удовольствием подставлял режущему ветру разрумянившееся на холоде лицо, следил, как в снежном дыму то возникают, то скрываются башни псковского крома, - словно белый холодный пожар бушевал над городом. (Когда летом Псков загорелся и выгорел весь, мало не до тла, Андрей вспомнил, глядючи на сизо-багровые, гонимые ветром облака огня, эту весеннюю небывалую вьюгу.) В дымно-белых вихрях, проносящихся вдоль Великой, маячил, то скрываясь в снежной круговерти, то появляясь вновь, одинокий вершник. «Ко мне али не ко мне? - гадал Кобыла. - А стало быть седни гонцу!» Вершник, в очередную вынырнув из метели, издалека помахал рукой. «Ко мне!» - понял Андрей и шагнул встречь. Микита, тверской ключник Кобылы, с докрасна иссечённым ветром лицом, свалился с коня прямо в медвежьи объятья своего господина. Смачно расцелованный в обе щеки, сбрасывая снег с усов и бороды, Микита полез было за пазуху - за грамотой.

- Постой! В горницу взойдём! - остановил его Андрей. - Екой ты поспешной!

Влезли в жило. Пока разоболокались, Андрей кивнул слуге, - мигом собрали на стол. Микита хлебал, обжигаясь, щи, ел хлеб, с удовольствием опрокинув в глотку чашу красного фряжского, налитого господином, а Андрей, хмурясь и крякая, шевеля губами, медленно читал грамоту сводного брата, Федьки Шевляги. Оторвавшись от письма, вскинул на ключника лохмы бровей:

- Серебро-то хошь прислал?

Тот, давясь куском, быстро закивал головою. Проглотив, наконец вымолвил:

- Четыре рубли новогороцких! А снедное везут обозом! - быстро примолвил он, видя, что хмурая складка на челе господина не разгладилась.

- Четыре рубли… Восемь гривенок… Мог бы и пять дослать! - пробормотал Андрей. - Шевляга, он Шевляга и есть!

Скоса кинув взгляд на тяжёлый кожаный мешочек, достанный Микитою, Андрей воздохнул и вопросил будто нехотя:

- Как там, в деревне?

- В Спасах? - уточнил Микита.

- Вестимо!

- А, Бог миловал! Даве глядел: кони справны, и сеять есть чем, рожь добра.

- Не блодит Офонька-то?