Иван, крестьянский сын

Так трудно, что даже иногда хотелось плакать.

В колхозе его появление не вызвало никакой особой реакции, он просто переоделся в свою «спецовку», как здесь называли грязную, пропитанную ГСМ одежду, в которой все работали, и подошел к трактористам, разобравшим мотор и искавшим в нем неполадки. Они возились с этим агрегатом уже полтора часа, спорили над ним до зубовного скрежета, но причина поломки ускользала от них, как вода в песок, и они уже готовы были дойти до рукоприкладства, хотя уж это точно не приблизило бы их к ответу.

А Ваня окинул мотор свежим взглядом и сразу определил, в чем дело.

Сначала трактористы молча переглядывались между собой и сердито посматривали на излишне прыткого ученика, потом проверили его версию.

Он оказался прав.

Тогда они посветлели, заулыбались и стали хлопать Ваню по плечам и по спине, как равного. Еще бы – он сэкономил им массу времени, которое они теперь могли употребить на другие дела.

А ему самому было крайне неловко от своей неожиданной правоты, настолько он не привык даже к маленьким своим успехам.

– Ванька! Ты – голова! – хвалили его трактористы.

Попутно они снова собирали мотор, улыбались Ване и предвкушали хорошую выпивку после рабочего дня.

Он улыбался им в ответ, машинально вертел в пальцах запчасти от сеялки и думал, что они ошибаются: он – не голова, а в первую очередь руки…

Кстати, насчет сеялки.

Надо бы ее собрать.

Ваня тут же отвлекся от посторонних размышлений и сосредоточился. Сеялки он много раз видел, но ему еще не приходилось с ними работать. А был интересно. Трактористов вызвали к председателю, Ваня остался один и без помех занялся сеялкой. Не спеша, очень тщательно продумывая каждое свое движение. Здесь он был самим собой и – главное – чувствовал, что может принести пользу.

Правда, пока что эта польза ничем значительным не отличалась от пользы, приносимой всеми остальными, а ему время от времени хотелось поразить мир каким-нибудь удивительным деянием… То есть он понимал, что ничего в нет выдающегося нет, ничего нет такого, что создало бы предпосылки для удивительного деяния.

Ведь он – самое ничтожное создание в селе Агеево.

Не умеет составлять программы для компьютера.

Не умеет даже забить гол в пустые ворота.

Между тем сеялка медленно, но верно приобретала свои характерные очертания, ее детали становились на свои места, в том числе и те детали, назначение которых Ваня еще не знал, но догадывался по логике устройства и функционирования всех автоматизированных механизмов. С него какой спрос – даже если собранная сеялка не станет работать или сломается, всегда все спишут на малолетство и неопытность, а он будет ремонтировать, разбирать и собирать, пока не выучит эту сеялку наизусть и пока эта сеялка не проявит себя с наилучшей стороны.

А она, рано или поздно, проявит.

В дверь заглянула доярка и уже было ушла, но в последний момент заметила среди груды замасленного металла Ваню и вернулась:

– Ай, Ванюша, это ты здесь, родимый!

– Здравствуйте, тетя Катя.

Она вошла и несколько минут глядела с умилением на мальчишечьи руки, на вихрастую голову и общую юношескую нескладность Вани. Однако его с виду нескладные руки неторопливыми, но зато очень точными движениями собирали железный агрегат и не останавливались ни на секунду.

У тети Кати на глазах выступили слезы:

– Ванюша, сынок! Это тебя здесь оставили работать, а сами сбежали, вино трескать? Ну, черти полосатые! Изверги!

Ваня поспешно воскликнул:

– Ой, нет, тетя Катя! Я сам решил собрать сеялку! Может быть, получится что-нибудь.

Она с подозрением покосилась на него:

– Точно сам? А то смотри, заступаешься за них, лодырей и шалопаев, а они… Я ведь и председателю сказать могу. Что это за моду завели – ребенок надрывается, а они шляются где-то…

– Он-то их и позвал, – ответил Ваня. – Что-то срочное, я уже забыл, что.

Она еще немного постояла, любуясь на его работу.

– Мамка-то как твоя?

– По-старому, тетя Катя.

– Не лучше?

– Да вроде нет.

При этом Ваня постарался не просто отвернуться, а вообще отошел в дальний угол мастерской, чтобы скрыть гримасу, от которой с каждым разом становилось все труднее и труднее избавиться. При встрече с ним люди всегда задавали одни и те же вопросы, и он давал на них одни и те же ответы, и все равно в вопросах не было подлинной заинтересованности, а в ответах – подлинной искренности, все это говорилось лишь для соблюдения пустой формальности. К тому же, это говорило о том, что люди его жалеют, а жалость оскорбительна, особенно если чувствуешь в себе некий потенциал, который никто больше не видит и не догадывается о нем, а в общем, никому на свете он не нужен, как бездомная собака – ведь ее тоже всем жалко.

– Ты долго будешь еще здесь возиться? – спросила тетя Катя.

– Наверное, да. А что?

– Слушай, отложи ты это развлечение на потом.

– А что случилось?

– Пойдем со мной.

Она схватила его за рукав и с энтузиазмом потащила за собой, он не успел даже вытереть черные от мазута руки.

– Куда?