Иван Крылов

Поздней ночью, за несколько часов до смерти, Крылов попытался развеселить всех сидевших у его постели басней о самом себе. Сравнил себя с мужичком, который навалил на воз 400 пудов сушёной рыбы, не думая, безусловно, обременить этой поклажей свою худую лошадёнку, потому как от большого ума полагал, что рыбка-то сушёная. Только лошадь этого не поняла да сдуру и окочурилась. «Рябчики-то были протёртые, – вывел «мораль» Крылов, – но лишек-то всегда не в пользу».

Сохранились воспоминания поэта Леонида Трефолева:

«Довольно равнодушный к смерти других, Крылов встретил и свою смерть безбоязненно, равнодушно. Он умер на руках Александры Петровны, рассказывавшей мне, что Крылов до последней минуты сохранил память и, умирая, не мог удержаться от шутки. “Ты, милая, не плачь, – говорил он, – я стар, утомлён, пора мне на покой. А ты и без меня проживёшь, если не богато, так и не бедно, разумеется, с условием – не ездить… не ездить… не ездить… в Английский клуб”».

Эта шутка оказалась последней. Она вполне заслуживает улыбки. Но у меня она вызывает вопрос. Это была шутка «дедушки Крылова»? Вопрос не такой простой, как кому-то может показаться. Потому что мы не знаем, как Иван Андреевич относился к тому, что он, искусный поэт, провозглашён «дедушкой Крыловым». Стал им в глазах всех со слов человека, который однажды в его адрес написал:

«…но представительство Крылова и в самом литературном отношении есть ошибка, а в нравственном, государственном даже и преступление».

Можно лишь догадываться, как Крылов с его остроумием, с его живой реакцией, с его иронией и желчьностью должен был воспринимать такое покровительское подтрунивание, что-то вроде похлопывания по плечу, исходящее от сильных мира сего.

На отпевании покойного был весь высший аристократический и чиновный Петербург. Говорят, среди тех, кто нёс гроб из церкви до дрог, был сам граф Орлов – на тот момент вроде как второй человек в государстве.

Но членов царского дома не было, вопреки ожиданиям.

Во время погребального шествия народ занял весь Невский проспект, по которому гроб несли студенты. Модест Корф, которому через пять лет доведётся на 12 лет стать директором Императорской Публичной библиотеки, запишет свои наблюдения:

«От церкви потянулись за гробом густые ряды экипажей и ещё более густые толпы пешеходов, мигом застлавшие собою всю площадь между Адмиралтейством и Невским проспектом. Русь хоронила одну из своих знаменитостей!.. Отцы и матери провожали добродушного наставника своих детей, дети плакали по своём любимом собеседнике и учителе, весь народ прощался с своим писателем, одинаково для всех понятным, занимательным и поучительным. Пробираясь сквозь массы к своей карете, я подслушал разговор двух, судя по одежде, низшего разряда купцов. “Да что, братец, – говорил один другому, видно менее его знавшему или, может быть, новоприезжему из какой-нибудь глуши, – басни-то его правда славные; но главная память его не в этом, а в том, что до него, видишь ты, совсем не было русского языка, вот он взялся да и сделал!..”».

Очередная молва гласит, что один из прохожих спросил идущего за гробом поэта Нестора Кукольника (не отличавшегося особой прогрессивностью):