Иванова ночь

Реакция Ивана на странное представление была неожиданной. Нет бы подыграть шутнику, выразить испуг или хотя бы изумление, но он неожиданно расхохотался:

– Не поверят, утром доктор физико-математических наук, теперь доктор всех мыслимых и немыслимых наук, знаток всех и вся… Ну и шутки, однако, у тебя. Каких только шутников я не встречал в жизни, но такого оригинального впервые. Похоже из дачников?

– Ваня, серьезен как никогда. Время на вашей планете переломное: или – или… Так что не до шуток.

Пребывая в благодушном, приподнятом настроении, Иван вышел из ограды, прикрыв калитку и подошел к незнакомцу. При ближайшем рассмотрении, его внешность не разочаровывала. Он даже был по-своему красив, но ни одной знакомой черты, кроме сходства с Чеховым, Иван не нашел.

– А где доля правды? – насмешливо спросил он. – Она же должна быть в каждой шутке. Где рога, копыта, горящий красный глаз; пыль, гам, та-ра-рам, запах серы; где тревожный шум в верхушках деревьев? Посмотри, какая благодать кругом: соловьи поют – заливаются, лягушки не угомоняются, все цветет, размножается, а земля обласкана Божьей Любовью. До чего у Творца все дивно устроено!

– Не поверил на слово, – разочарованно произнес интеллигент. – Доказательства нужны? К тем, что ты перечислил, прибегать не хочу. Зачем понапрасну разрушать прекрасную ночную идиллию? А я и сам обожаю наслаждаться Божьим твореньем. Предстань я перед тобой в неприглядном образе козлища – все бы испортил, разрушил гармонию, и ты меня, без сомнения, тут же изгнал бы. Много ль мне надо: Иисус, ваш Спаситель, возвысил голос в пустыне: – «Изыди сатана», и меня как ветром сдуло. Сколько заградительных молитв против меня придумали святые….а Крест Честной: «Огради мя, Господи, силою Честнаго и Животворящего Твоего Креста и сохрани мя от всякого зла». И все, Ваня, сбегаю, хвост поджав, как последний трусливый шакал. Какой же я властелин мира? Так, пошкодить – тут меня хлебом не корми. Что касается доказательства, изволь – это я могу «без шуму и пыли».

И незнакомец исчез, растворился. Но не успел Иван и глазом моргнуть, как он появился снова.

– По твоему хотенью и моему веленью могу любой образ принять: хочешь, Саши Шахновского, хочешь, Травушкина Николая – аж даже с веником березовым могу…

– Ну уж нет, этого не нужно. Меня вполне устраивает этот: неопределенный, собирательный образ интеллигента.

Иван понял, что дальше сомневаться было бы глупо и бессмысленно. То, что вначале показалось шуткой, обернулось полной правдой. Перед ним стоял отец лжи, носитель зла, сеятель вражды и ненависти. Он не сделал на Земле ничего благого и доброго; для него, чем хуже, тем лучше; он с удовольствием накрыл бы планету стеклянным колпаком и сладострастно наблюдал, как человечество, изолированное от Божьей Любви и Благодати, с ожесточением пожирает само себя.

В голове Ивана промелькнули гётевский Мефистофель, лермонтовский демон, булгаковский Воланд. Как наяву нарисовалась первая встреча председателя МАССОЛИТа Берлиоза с Воландом.

«Она была как бы призрачной, похожей на предчувствие, галлюцинацию. Маленький, толстенький, лысый председатель со шляпой в руке сидел на скамейке рядом с плечистым, рыжеватым, вихрастым поэтом Бездомным.

Внезапно Берлиоза охватил, на первый взгляд, необоснованный, но столь сильный страх, что ему захотелось тотчас же бежать с Патриарших без оглядки. Он тоскливо оглянулся, не понимая, что его напугало, побледнел, вытер лоб платком.

И тут знойный воздух сгустился перед ним, и соткался из этого воздуха прозрачный гражданин престранного вида. На маленькой головке жокейский картузик, клетчатый кургузый пиджачок… Гражданин ростом с сажень, но в плечах узок, худ неимоверно, и физиономия глумливая.

Берлиоз, еще более побледнев, вытаращил глаза и в смятении подумал: «Этого не может быть!..» Ужас до того овладел им, что он закрыл глаза. А когда он их открыл, увидел, что все кончилось, марево растворилось, клетчатый исчез, а заодно и тупая игла выскочила из сердца.»

Нет, никакого страха, тем более ужаса перед…, ну ладно, пусть будет Аггел, коль он так представился, Иван не испытывал: «Не лев же немейский. Тревожит и волнует меня другое; допустимо ли прямое общением с ним, не навредит ли это душе, и не отвернется ли от меня Отец Небесный – вот, что меня реально страшит и пугает.

В этом, наверное, и заключается страх Божий, страх предать Бога хоть в чем-то. Все продумал поганец – настоящий психолог. Заранее попросил сразу не гнать, потерпеть. Почему именно ко мне приперся?..

К доктору Фаусту понятно. Тот недоволен был судьбой, достигнутыми познаниями и готов был на все, чтобы обрести абсолютное знание. А оно человеку не по зубам. Это Фауст знал точно: