Из Египта. Мемуары

Вдруг я услышал, как бабушка Эльза призвала Господа, небеса и Богородицу и так широко раскрыла рот от изумления, словно увидела перед собой смерть.

Где же Латифа?

Отец с дедушкой Нессимом отшвырнули белые салфетки и ринулись в угол. Я поднял глаза: на ковре в столовой в огромной луже бульона валялись куски рыбы, а рядом с ними, схватившись за живот, смиренно корчилась Латифа, пытаясь подняться на ноги. Горничная рыдала и извинялась – мол, у нее все болит, но она сейчас непременно уберет.

– Ты споткнулась, что ли?

Латифа не помнила.

– Ты сломала руку?

Нет. Ногу? Нет. Спину? Может быть, хотя нет, не спину. Кто-то сказал что-то такое, что ее напугало? Нет. Ей лучше? Только если не шевелиться. Но все равно больно.

– Да где же у тебя болит, девочка моя, где? – не выдержал дедушка Исаак.

– Тут, – Латифа указала на живот, печень, почки, спину.

– Ничего не понимаю! – рявкнул Исаак.

– Оставь ее, я сама разберусь, – вмешалась моя бабушка, жестом подзывая на помощь маму. Я слышал, как они укладывают Латифу на диван в гостиной. Затем раздалась слабая мольба: горничная упрашивала маму не делать ей укол. Бабушка Эльза и бабушка Марта подбирали с ковра куски рыбы и бросали в лужу тряпки, бормоча себе под нос: «Как же это теперь отчистить, как же это теперь отчистить?», а их мать следила за ними со своего места, точно птица из клетки, и командовала, как лучше промокнуть соус, не втерев его в ковер. Пустяки, заметил дядя Арно, все равно через считанные недели мы уедем из Египта.

– Нет, не пустяки! – рассердился дедушка Исаак. – Ковер-то пока наш, и, между прочим, очень дорогой.

Испорченный ковер сам по себе заботил его куда меньше, чем перспектива бросить добро в Египте. Тот край ковра так и остался темнее прочих, и если принюхаться, как сделал я почти десять лет спустя, то можно было учуять явственный резкий запах рыбы, исходивший от всей части, которую мы, подобно картографам, окрестили «углом Латифы».

Наконец пришел доктор Алькабес и проследовал прямиком в каморку Латифы.

– Латифа, уми[80]

, сядь, – велел он по-арабски, щупая ее пульс. Латифа отказалась и попыталась вырвать у него свою руку, продолжая цепляться за мою бабушку. Хишам, который видел, как она упала, заметил, что она никогда не была у врача и что врач для нее страшнее мясника. – Правильно, так и надо, – сказал на это доктор Алькабес.

– Вот же комедиантка, – вставил дедушка Исаак.

– Неужели вы не видите, что она вся позеленела! Где ваши глаза! – прогремел доктор. – Ее лицо зеленее цуккини. – Он задержал руку Латифы в своей. – Тут болит? – наконец спросил доктор, указав на ее правый бок. Служанка кивнула. – И здесь тоже иногда? – Он прикоснулся к ее животу. Латифа снова кивнула.

– А когда именно болит?

Она огляделась, словно решила, что и он пытается поймать ее на лжи.

– Всегда болит. Все больше, больше и больше.

Доктор велел ей лечь. Сказал, что сделает укол. Латифа принялась отбиваться. Алькабес пояснил, что укол снимет боль.

– Вот увидишь, вот увидишь, – повторил он по-арабски, не выпуская руку Латифы, пока мама кипятила шприц. – Станет легче.

– Ну что, Бен? – спросила прабабка, когда доктор сделал укол.

– Она умирает.

– От чего? От страха? – воскликнул дед Исаак.

– Хватит, Исаак, порой вы упрямее осла.

В ответ на замечание доктора его превосходительство ощетинились:

– Ничего не понимаю. То она падает в обморок, дрожит и желтеет при каждом налете, а теперь, значит, и вовсе умирает? Как же так?

– Исаак, дай Бену сказать, – осадила его моя бабка.

– И правда, пусть скажет. Потому что мне хотелось бы знать, кто тут настоящий осёл, – не унимался дед.

Доктор Алькабес пропустил его выпад мимо ушей.

– У нее опухоль печени. Когда новообразование касается спинномозгового нерва, она от боли теряет сознание. Все просто.

– И что вы намерены делать, раз все просто? – поинтересовался Исаак.

– Делать? Ничего.

– Но ведь теперь это наверняка оперируют. Мы же не в Средневековье.

– Ничего тут уже не сделать, понимаете?

Доктор Алькабес допил кофе и сказал, что ему пора к следующему пациенту. Отвел маму в сторонку, достал что-то из кармана и дал ей.

– Морфин, – сообщила мама, когда он ушел.

– Морфин? А я и не знала, что это морфин, – воскликнула бабушка Марта, пропустившая пикировку между дедушкой Исааком и доктором Алькабесом. – Но раз морфин, значит, это рак, это рак, – запричитала она, словно смерть вдруг постучала и к ней в дверь. Она так боялась боли, докторов и уколов, что заставила всех поклясться – и регулярно об этом напоминала, – что ей дадут умереть, если ее сразит невыносимо мучительный недуг и она будет молить о смерти, – о чем так никогда и не попросила: много лет спустя, корчась в парижской больничной палате от той же болезни, которая унесла Латифу, Марта упрямо цеплялась за жизнь, несмотря на боль, которая в ее случае длилась девять с лишним месяцев, а не две недели, как у Латифы.

* * *