Из Египта. Мемуары

– Если его посадят в тюрьму, он не продержится и дня, – причитала бабушка Эльза.

– Ему конец, – вторил ей дедушка Нессим.

На лестнице повисла тишина; потом я услышал, как уходившие шагнули в лифт, с грохотом закрыли железную дверь, затем щелкнула внутренняя, деревянная, задребезжало расшатавшееся стекло. Заскрежетал, захрипел мотор, заскрипели во внутреннем дворике тросы противовесов.

Понемногу квартиру наполнило утро. Домашние сидели в гостиной – в халатах, с распущенными волосами, с несвежим после сна дыханием, ошеломленные, как разве что при вести о смерти. Прежде никому и в голову не приходило, что Исаак так же уязвим, как все прочие в мире, что иные чудеса даже ему не под силу сотворить и что он тоже, оказывается, порой боится, как Латифа.

* * *

Через неделю после ареста деда Исаака мы получили телеграмму, извещавшую, что он в безопасности в милой Франции.

– Счастливчик, – говорили домашние.

Потом, так же внезапно, как начались, прекратились воздушные налеты, а за ними и сирены, и светомаскировка. Война закончилась.

Никто не обрадовался этим известиям, хотя перед соседями и слугами приходилось изображать облегчение. Но все нервничали. Причем без сирен и светомаскировки нервничали еще сильнее, чем когда каждый вечер ютились в темноте, опасаясь худшего. Родители решили пока не съезжать от прабабки. Лучше держаться вместе, говорили все.

Затем появились слухи о том, что некоторых французских и британских подданных выслали из страны; поговаривали и о незамедлительной национализации фабрик, компаний, домов и банковских счетов. Утверждали, что евреев ждет та же участь. Мы переживали. Даже прабабка завела речь о том, что пора бы уехать во Францию. Только непременно нужно взять с собой Латифу, добавляла она.

Ожидая худшего, в последующие недели домашние скупали те вещи, которые мы могли себе позволить в Египте и которые в Европе, возможно, оказались бы нам не по карману. А поскольку дело было перед Рождеством, лихорадочная, головокружительная беготня по магазинам придавала жизни ощущение праздника.

До чего же приятно было декабрьским деньком выйти с мамой на морозный, чистый, туманный воздух рю Теб, пробежаться до станции, сесть в Спортинге на трамвай, через несколько остановок встретиться с Флорой и все утро болтаться по магазинам.

Витрины были уставлены подарочными коробками, украшены мишурой и искусственным снегом; на стекле красовались приклеенные ватные буквы, складывавшиеся в надписи Merry Christmas и Joyeux Noёl[85]. На всех этажах «Энно» и «Шалона» пахло хвоей. Бородатый Санта в «Энно» усадил меня к себе на колени и спросил, хорошо ли я себя вел. Я ответил – да, вот только один раз во время воздушного налета баловался со светом. Он сказал, не страшно, все равно война закончилась. «Ne mens jamais, никогда не лги», – добавил он, погрозив мне пальцем. Потом спустил меня с коленей, и мое место занял арабчонок. Санта говорил и по-арабски.

Мама и Флора скупали шерстяные изделия. Зимы в Европе суровые, поэтому обе рассудили, что разумнее запастись теплыми вещами. Мы приобрели три огромных и очень плотных шерстяных одеяла – по одному на каждого из нас. Днем их доставили в Спортинг, отец ахнул и заявил, что каждое займет целый чемодан. Бабушка с ним согласилась, но потом потрогала шерсть, сказала, что это одеяло всю жизнь прослужит, прекрасная покупка, она тоже себе купит. Во Франции такие одеяла не найти.

* * *

Латифа теперь все время была на морфине. Сразу после укола лежала, таращилась в потолок, из уголка рта у нее сочилась слюна, а с полураскрытых губ то и дело срывался мечтательный вздох. Потом подносила правую ладонь к груди, медленно брала какой-то невидимый предмет, выпрямляла руку, словно указывая на потолок, и протягивала к лампе клок воздуха. Так продолжалось часами. Никто не понимал, к чему эта пантомима и почему Латифа так упорно ее исполняет. В конце концов бабушка привела мою маму в каморку горничной и спросила, что значат эти жесты. Мать их мгновенно разгадала. Латифа предлагает Богу душу. Просит Господа ее забрать. Она хочет умереть.

Наконец пришел сын Латифы. В комнату матери его пустил Абду и остался стоять на пороге на случай, если парнишке вздумается пройтись по квартире и что-нибудь стащить. Сыну было шестнадцать, но выглядел он не старше двенадцати; одевался по-европейски. Я сидел в гостиной и видел, как он вошел.

– Кто это? – шепотом спросила прабабка.

– Сын Латифы.

– И что ему нужно?

Услышав этот разговор, бабушка отложила вышивку и отправилась побеседовать с парнем. Постучала в дверь каморки, уставленной каракибом, вошла и сказала: enchant e, рада познакомиться. Молодой человек молча уставился на бабушку, по материной подсказке в конце концов поднялся и уступил единственный стул в комнате, но бабушка не пожелала сесть. Парнишка все равно остался стоять, нервно переминаясь с ноги на ногу, и сцепил пальцы, прикрывая пах.

– Сейчас ты поговоришь с матерью. А потом загляни ко мне, – с этими словами бабушка вышла.