Из Египта. Мемуары

– Когда-нибудь в Европе антиквариат девятнадцатого века будет не найти, и сюда за такими вот молотками съедутся покупатели со всего света, – добавил он.

– Это же барахло, – возразила Роксана.

– Попомните мои слова. Через двадцать лет за такой молоток будут давать столько золота, сколько он весит.

– Ну где же твой торговец фулом? – вставила Роксана.

– И правда, где же твой торговец фулом? – эхом откликнулся синьор Далль’Абако. Добродушнее человека я не знал: он никогда не обижался, если его перебивали.

Мы прошли мимо дома Момо Кармоны. Окна виллы были по-зимнему забиты досками. Неужели семейство Момо перебралось в Европу? А может, просто в этом году поздно открывают дачный сезон? Папа говорил, их дядя лишился всего. Наверное, они тоже. Я вспомнил, что в тот день, когда у его дяди отобрали всё состояние, Момо не пошел на пляж, а вечером не участвовал в поединке воздушных змеев. Хишам зачитывал нам вслух опубликованные в газете фамилии тех, чье имущество или фирмы национализировали. Я обрадовался, что папы в этом списке нет, однако же, понимая, что торжествовать пока рано, уточнил, все ли фамилии прочел Хишам.

– Нет, тут еще много, – улыбнулся он и перевернул страницу с перечнем тех, у кого отобрали имущество: у любовника мадам Саламы, у тетушки Флоры, дедушки Нессима, – в общем, практически у всех. Отец счел неразумным уволить его в такое время.

Я показал Роксане и синьору Далль’Абако старый дом дедушки Вили в Мандаре, но их это, похоже, не заинтересовало. Соседняя вилла принадлежала русской графине. Интересно, кто там теперь живет, подумал я. На моих спутников вилла не произвела впечатления.

Мы перешли через грунтовую дорогу и дошли до сада с оградой из хассир

. За ним начинались дюны. С одного края дюн тянулся пляж, с другого раскинулся греческий монастырь. За ним простиралась пустыня.

Наши ноги утопали в песке, но он еще не успел раскалиться, и единственное неудобство нам доставляли сухие бамбуковые щепки, набивавшиеся в сандалии, так что приходилось их вытряхивать.

Наконец впереди замаячил фургон торговца фулом. Мы принялись махать руками и кричать, чтобы он подождал нас. Торговец помахал в ответ. Мы подошли к фургону, Роксана протянула пустую кастрюлю, продавец наполнил ее и пожелал нам мирного и благочестивого воскресенья. Мы изумленно воззрились на него: с чего это вдруг мусульманин желает нам мирного и благочестивого воскресенья? Торговец, должно быть, заметил наше удивление, огляделся украдкой, закатал рукав и показал большой крест, вытатуированный на тыльной стороне запястья. «Я копт», – пояснил он. Нынешняя власть коптов не жаловала.

Синьор Далль’Абако был атеистом, Роксана – зороастрийкой, я – евреем, однако же в ответ мы тоже дружно пожелали торговцу благочестивого воскресенья. Синьор Далль’Абако настаивал на том, чтобы заплатить за всех. Ему хотелось хоть как-то отблагодарить нас за гостеприимство. Я пытался его уговорить позволить расплатиться Роксане, но он стоял на своем, – нет, мол, и всё, он заплатит сам, тем более что приехал к нам с пустыми руками, даже купальный костюм не взял. Роксана тоже подключилась к спору. Синьор Далль’Абако взмолился, и мы уступили.

На обратном пути, чтобы переменить тему, синьор Далль’Абако сказал, что татуировка торговца напомнила ему о рубце, по которому старая нянька Эвриклея узнала Одиссея, когда тот после двадцатилетних странствий вернулся на Итаку.

Роксана не знала, кто такой Одиссей, но ее опечалили столь долгие скитания старого воина.

– Двадцать лет, – твердила она, – подумать только, целых двадцать лет, – словно Одиссей был нашим современником, чья незавершенная участь ее тревожила.

– Это еще что, – ответил сиенец, который бежал из Италии в конце тридцатых годов и с тех пор на родине не бывал. – Когда я покинул Италию, Роксана, вас и на свете-то не было, – заметил он, словно теперь счислял время именно так.

– По-моему, вы в меня чуточку влюблены, синьор Далль’Абако.

– По-моему тоже, – откликнулся он. Оба прыснули, и чем больше смеялись, тем сильнее выплескивался из кастрюли фул, отчего наша троица хохотала еще пуще.

– Вот я бестолковая: кастрюлю взяла, а крышку забыла, – наконец пробормотала Роксана.

Я вгляделся в ослепительную утреннюю лазурь. Пахло свежестью, новизной, словно этим воздухом еще никто, кроме нас, не дышал: так всегда пахнет летнее утро, обещающее обернуться невыносимо знойным днем. Даже дюны казались чистыми, словно пропитались солнцем, так что, посмотрев на небо, мы тут же вынуждены были потупиться, чтобы успокоить взор цветом песка, не в силах даже взглянуть на виллы впереди. Достаточно было поднять глаза, чтобы увидеть море.

«Гелиос с моря прекрасного встал и явился на медном своде небес»[113].