Из книг мудрецов. Проза Древнего Китая

Цзысы, Цзыюй, Цзыли и Цзылай, собеседуя вчетвером, сказали так:

—      Мы подружились бы с тем, кто способен постичь, что небытие — это голова, жизнь — позвоночник, а смерть — крестец, с тем, кому ведомо, что жизнь и смерть, существование и погибель — одно единое тело.

И тут все четверо взглянули друг на друга и рассеялись. Никто из них не воспротивился в душе — и они подруж ились...

И вдруг заболел Цзылай. Он тяжело дышал и был при смерти, а жена и дети, обступив его, плакали над ним. Цзыли, что пришел его навестить, прикрикнул на них:

—      Ступайте прочь! Не тревожьте того, кто превращается!

И, прислонясь к дверям, повел беседу с умирающим:

—      О как велик творец! Во что же еще он тебя превратит? Куда еще тебя отправит? Может, он превратит тебя в печень крысы? Или в лапку козявки?

—      Куда бы отец с матерью ни послали сына, — сказал Цзылай, — на восток или на запад, на юг или на север — сын исполнит их повеление. А разве силы Тьмы и Света не больше для человека, чем отец и мать? Если они понуждают меня умереть, а я ослушаюсь — то окажусь строптивцем. И в чем их можно упрекнуть? Ведь Великая Глыба обременила меня телом, истомила жизнью, успокоила старостью и упокоит смертью. И тот, кто умел устроить мою жизнь, сумеет устроить и мою смерть.

Вот, допустим, литейщик плавит металл, а тот бурлит и плещет, и говорит: «Я должен стать мечом Мо Е!» Литейщик, конечно же, сочтет его дурным металлом. Или же тот, кого однажды вылепили в виде человека, вдруг станет повторять: «Хочу опять быть человеком!» Ведь творец превращений, конечно же, сочтет его дурным человеком. Так вот, Небо и Земля — это великая плавильня, а творец превращений — литейщик. И чего только он не сможет еще со мной сотворить! Ведь жизнь — это сон. А смерть — пробуждение.

***

ГЛАВА IX

У коня есть копыта — чтобы ступать по снегу и мерзлой земле, шерсть — чтоб уберечься от ветра и стужи; он щиплет траву и пьет воду, встает на дыбы и скачет — в этом истинная природа коня. Не нужны ему ни высокие башни, ни богатые хоромы.

Но вот появился Бо Лэ и сказал:

—      Я знаю, как надо укрощать коней.

И принялся клеймить их и подпаливать, треножить и взнуздывать, подстригать им гриву и подрезать копыта, приучать к стойлам и яслям. Из десяти коней подыхало два-три. А он морил их голодом и жаждой, гонял то рысью, то галопом, учил держать строй и равнение, терзал их удилами спереди, грозил кнутом и плетью сзади — и коней стало подыхать больше половины.

—      А я, — сказал Гончар, — знаю, как обращаться с глиной: круги делаю — строго по циркулю, квадраты — по угломеру.

—      А я, — сказал Плотник, — знаю, как управляться

с деревом: кривое — подгоняю по крюку, прямое — выравниваю по отвесу.

Но разве природа дерева и глины — в том, чтобы подчиняться крюку и отвесу, угломеру и циркулю! Однако умельцев славили из века в век, не уставая повторять:

—      Бо Лэ умел укрощать коней, а Гончар и Плотник знали, как управляться с глиной и с деревом.

Такую же ошибку совершают и те, кто правит Поднебесной. Думаю, что те, кто умел ею править, поступали не так.

Природа людей постоянна: они ткут и одеваются, пашут и едят — это можно назвать общими их свойствами. Единство и равенство — естественное их состояние. Вот почему во времена высшей добродетели их поступь была степенна, а взгляд— сосредоточен. В те времена в горах не было троп и дорог, на реках — лодок и мостов; все живое держалось вместе, не ведая меж и границ; птицы и звери бродили стадами, деревья и травы росли как хотели. И птицу, и зверя можно было водить на веревочке; можно было, взобравшись на дерево, заглянуть в сорочье гнездо. Люди жили тогда вместе с птицами и зверьми и были родней всему живому —где уж им было знать о «подлых» и о «благородных»! Все были равно невежественны— и добродетель их не оставляла; в равной мере не знали желаний — и были просты и естественны. Так, живя в простоте и естественности, народ сохранял свою природу.

Но вот явились мудрецы, выдавая потуги свои за «человечность», ухищрения свои — за «долг» — и в Поднебесной родились сомнения. Беспутство и бесчинство стали выдавать за «музыку», а мелочность и педантизм — за «обряды», — и в Поднебесной начались раздоры. Разве можно вырезать жертвенный кубок— не калеча дерева.' Разве можно выточить скипетр и жезл — не губя белой яшмы? Как научить «человечности» и «долгу» — не отрешившись от Пути и Благодати? Как научить «обрядам» и «музыке» — не поступившись естественными чувствами? Разве возможно создать узор — не перемешав пяти цветов? Разве возможно построить шесть ладов — не смешав пяти звуков? Когда ради утвари калечат дерево — в этом повинен плотник. Когда ради «человечности» и «долга» забывают о Пути и Благодати — в этом повинны мудрецы.