Из круга женского: Стихотворения, эссе

Но, слагая гимн незримый,День и ночь неутомимоБуду ждать я у порога,Проходи же молча мимо.

Когда-то облаченная в белое, героиня оборачивается черницей, но не заточение монастыря, а женская забота о детях становится определяющей:

Рассыпалось все на свете.Не стало ни мужа, ни брата,Остались только дети.Их больше, чем было прежде,Собой мы их заслоняли,В изношенной, тесной одеждеМилей еще, чем бывали.Им нужно, чтоб их любили,И нужно, чтоб их одели…

О, если б они свершилиВсе то, что мы не сумели!

Эрос становится Caritas, а забота о детях — единственной надеждой на будущее после того, как настоящее рассыпается в прах. Смысл возникает только в гуманном деянии, в служении людям.

Герцык в стихах и в прозе перетолковывает столкновение с историческим террором 1918 года в христианский дискурс испытания.

Я заточил тебя в темнице.Не люди — Я,Дабы познала ты в гробницеКто твой Судья.

Вина за страдание возложена не на палачей — она разыскивается внутри себя:

Одно лишь мне не изменило —Предвечная вина моя.Она одна в себе сокрыла                Где я.

Личность может найти свою вину, выстроить себя заново и предстать Иовом, усомнившимся в смысле страдания и взывающим к Господу:

Только знать бы, знать наверно,

Что Ты Сам Себе избрал его!

В религиозном опыте личность обретает свое самосознание:

Боже! Прекрасны люди Твоя,Когда их отвергнет матерь земля.

Сколь ни сильно лагерная лирика перенимает общий дискурс молитвенной поэзии и таким образом позиционирует себя вне времени, она все же живет конкретной исторической ситуацией и семантически переполнена историческим контекстом, большей частью, однако, подвергнутым умолчанию. В свете этой тенденции исторические привязки личного и общего опыта могут быть намечены лишь пунктиром. Так, приведенная выше жалоба Иова на фоне автобиографической прозы читается как частная забота матери о своем ребенке, хотя при этом она остается общим топосом — плачем Ниобеи.

Господи, везде кручина!Мир завален горем, бедами!У меня убили сына,С Твоего ли это ведома?

Там, где время просвечивает сквозь религиозную формулу, оно являет свой мрачный, радикально пессимистический лик:

Как ни стараласьТелом страдальным,Как ни металась…Никто не поверит,

Все стали как звери,Друг другу постылы,Жадны и хилы.Люди живут,Ни сеют, ни жнут.Дни так похожи —Этот, вчерашний,Господи Боже,Страшно мне, страшно!

Исключительно позитивны в этом апокалиптическом ощущении времени только вещи, толкающие авторское «Я» на мистический путь к Господу:

Обступили меня предметыИ сдвигаются все тесней.Я вещам отдана в ученье.[…]Целомудренны вещи, ревниво

Охраняют свою мечту,И служа им, — раб терпеливыйЯ законы их свято чту.Но протянуты долгие тениОт вещей к звездам золотым.Я их вижу и в дни сомнений,Как по струнам — вожу по ним.

Вещи в своей простой чувственности и изначальной существенности дают смысл и открывают путь к Богу.

Но не только простые вещи обеспечивают смысл в последние времена, но и художественное творчество. При этом творчество понимается поэтом более не как креативный художественный акт, возвещающий о себе, но как простое свидетельство, учреждающее противовес гибнущему миру.

А кругом стоит стон.Правят тьму похорон.Окончанье времен.Погибает народ.А душа поет…