Из круга женского: Стихотворения, эссе

Стосковался мой голубь в темнице,Мой сизокрылый, мой строгий,Услыхал, как вольные птицыВоркотаньем славят Бога…И забился крыльями в стены, —Стены темны и низки,Рвется из долгого плена,Чует, что сроки близки…Что это? Пенье ли птицы?Или то звон колокольный?О, как трепещет в темницеГолубь святой, подневольный…

Или:

Земная плоть! Уйми, сомкниСлепые очи.Тебя пасет здесь дух-пастухВ пустыне ночи.

В связи с этим стоит и неизменное удаление, даже уход от жизни, все возрастающий к концу ее, от жизни с ее теснотою, связующей крылья души, угашающей ее пламень.

«Ах, дней моих безвестных вереница…», «Меня заткала густая паутина бытия…», «Обуяли нас труды безвестные, за ними не видно нам — зацветают ли поля небесные, и лилии есть ли там?» Так, в тисках повседневности, под гнетом необходимости, трогательно и глухо жалуется эта душа. И, наконец, в стихотворении, озаглавленном «Смертный час», жажда освобождения от телесного, тленного достигает высшего напряжения:

Через омут жизни мутной,Как сверкающий алмаз,Ты нас тянешь, ты нас манишьСмертный час!Солнце хочет пробудитьсяТам, в обители иной…

Или вот еще:

И теперь средь пустынных окраин

Я — колеблемая ветром трость…Господи! Ты здесь — хозяин,Я — только гость.Отпусти же меня этой ночью,Я не дождусь зари,Отпусти меня в дом свой Отчий,Двери свои отвори!

Приближаясь к роковому порогу, за которым кончается эта жизнь, поэтесса проявляет свой пророческий дар. Все стихи ее перед смертью исполнены предчувствия смерти. Высокий дух ее трепещет от сознания своей неготовности и в то же время втайне ликует в ожидании скорого раскрепощения:

Я живу в ожидании карыИ в предчувствии райских услад…

Все эти последние годы своей жизни, сложившейся для поэтессы необыкновенно жестко и жестоко, почти поработившей ее злобе дня своего, А. Герцык принуждена впервые встать лицом к лицу с действительностью, всегда столь тягостной для нее, да еще с дикой действительностью русской революции. «С высот незыблемых впервые я созерцаю тяжкий дол…», — говорит она. Тут в ее художественной личности раскрываются новые черты. Ее прежде неопределенная мистичность, религиозная настроенность становится верованием, подлинной религиозностью. Буквально все стихи ее этого периода озарены или, по крайней мере, просвечены стремлением к Богу, исканием путей к Нему. Беру самые примечательные:

Заросла тропа моя к БогуТравою густой.

Никто не укажет дорогу,Нужно самой…

И дальше:

«Богородица-Приснодева,Укажи мне путь.Ты сложи суету земную,В нищей встань чистотеИ в святую рань, в золотую —Выходи налегке».

Или:

Его Имя, как светило,Жизнь и пламень излучает.Его имя разлучаетС тем, кому Оно не мило.

А вот еще стихотворение, названное «Храм», где поэтесса не находит ничего прекраснее «Дома белого, где в курении растворяется плоть», это — «Дом, где сходится человек и Господь».

Итак, пройден большой и извилистый путь. От интимной и туманной мистичности к четко-белеющей верующими полной Церкви, от Кого-то светлого, но безымянного — к Лучезарному Имени. И какой «русский» это путь! Какое русское богоискательство!

Мне хотелось бы к старцу скрытьсяВ одинокий сосновый скит.И при бледной дрожащей лампаде,Позабыв всех друзей имена,В голубом просветленном взглядеПрочитать, что я спасена.

И опять та же мысль:

Приду в далекое селеньеК святому старцу отдохнуть.Скажу: открой мне в чем спасенье…

Не могу не привести еще одного стихотворения, и смыслом, и ритмом изумительного, которое выписываю целиком: