Из круга женского: Стихотворения, эссе

В столовой висела большая карта полушарий и с раннего детства привлекала мое внимание. Я взбиралась с ногами на диван и подолгу простаивала перед ней. Я играла, что это — таинственное, никому не понятное изображение, оставшееся от диких народов. Все внутренние моря, линии рек, точки, черты означали что-нибудь: или оружие моего народа, или его битвы, или число погибших воинов. Помню, что меня сначала смутила форма полушарий, но потом я решила, что это — год, история за два года, так как я всегда представляла год круглым. Каждый день я все дольше простаивала на диване, сосредоточенно глядя на карту. Мне надо было не только придумывать новое, но и повторять прежнее, чтобы не забыть его. Я старалась приходить в такие часы, когда в комнате никого не было; и когда, наконец, кто-то из взрослых, заметив мое упорное внимание к карте, предложил мне объяснить, что это такое, — помню чувство страха, с которым я, как удара, ждала объяснения, почти готовая заранее отказаться от него. И то, что я узнала о круглой, вращающейся земле, о частях света и солнечной системе не обрадовало и не вознаградило меня за разбитую иллюзию, — полный жизни и интереса предмет потускнел и умер в моих глазах.

Помню еще глубокое разочарование, испытанное мной, когда меня научили читать. В своей нетерпеливой жажде познания дети часто забегают вперед, успевают одарить жизнью и смыслом то, что еще не открыто им; воображение рисует им такие сказочные чудеса, что действительность бледнеет перед ними. У меня всегда было восторженное уважение к книгам, и мне казалось, что этот священный предмет унизили, лишив его тайны в моих глазах. Как? Каждое слово, каждая буква имеют только одно определенное, неизменное значение? И ничего другого нельзя прочесть и понять из них? Как бы ни нравилась мне книга, я с удивлением и грустью думала: «И это все? Если начать сначала — выйдет опять то же самое? И никогда ничего не прибавится?»

Вероятно, я надеялась найти в них нечто вроде волшебной флейты, из которой можно извлекать бесчисленное множество новых мелодий.

И, неудовлетворенная, я начинала читать по-своему, «сочинять» по книге, прибавляя новые черты и детали. Но знакомые буквы мешали сосредоточиться, перебивали течение фантазии, и я выбирала иностранные книги, где меня ничто не отвлекало.

До десяти лет продолжала я сочинять по книгам и должна сознаться, что едва ли не главное обаяние их исчезло для меня с тех пор, как я убедила себя, что это стыдно и смешно.

В прелестной книжке Кеннет Грэма «Золотой возраст», где так чутко подслушана жизнь беззаботных здоровых английских детей, весело сплетающих действительность со сказкой, очень верно подмечено их отношение к взрослым, к «олимпийцам», как они называют их:

«Эти старшие внушали нам сострадание к их полной неспособности пользоваться радостями жизни. Существование их было лишено всякого интереса; все их привычки были однообразны и бессмысленны; они были слепы ко всему, что не видно глазами…» и т. д.

Это глубокое убеждение, что все, что делают и говорят старшие, всегда скучно и бессмысленно, досада, что они не умеют пользоваться своей безнаказанностью и свободой, никогда не покидала меня.

Ничего яркого, неожиданного, фантастического не было в их жизни, — всегда можно было заранее предвидеть, как они поступят, что скажут в данном случае. Та «beleiddigende Klarheit»[18], о которой говорит Ницше, была мне знакома с ранних лет. Меня оскорбляло, что люди всему находят объяснение, мне казались нечестивыми их попытки исследовать тайны.

Мне хотелось взять мир под свою охрану от убивающих взоров взрослых.

Есть трезвые дети с позитивным умом, стремящиеся узнать точную, научную правду о предмете.

Рёскин рассказывает в своей «Praeterita», что его приводило в негодование недостаточно научное объяснение; он требовал математической точности и схематичности в ответах и был совершенно неспособен вообразить себе что-нибудь несуществующее. Но несомненно, что среди детей преобладает эмоциональный тип, в котором так развита потребность идеализации, что сухое логическое знание вызывает в их душе враждебное чувство, препятствуя игре их пенящейся, сверкающей фантазии. Они не ищут точного объяснения окружающему миру; обращаясь к нам с вопросами, они хотят, чтобы еще больше изукрасили заинтересовавший их предмет, и их легко удовлетворяет яркий, фантастический, хотя бы мало разъясняющий рассказ. Быть может, следовало бы отвечать им сказками, вечно одухотворяя окружающий мир, и этим путем донести до их сознания, что мир, как он есть, еще чудесней и величественнее, чем самые прихотливые измышления фантазии; помогать им находить ту поэзию и тайну в вещах, которая им нужна, и этим облегчать их напряженную творческую работу.

Случается, что одно чутко сказанное слово падает в душу ребенка и создает в ней целый радостный мир. Быть может, единственный способ говорить эти чуткие, роднящие нас с ними слова — это сохранить в себе самом долю детского восхищения перед миром, которое теплым дыханием жизни согревает все, к чему прикасается человек.