Из майсов моей Бабушки

Летом, бывало, устраивали концерты прямо на площадке перед киностудией, весь город сходился. Пели, танцевали, стихи читали, рассказки всякие. Народ прям на землю садился и смотрели, и слушали. Облегчение было, хоть какое-то. И каждый уходил с концерта, или песню повторял, или стихи читал. С дальних колхозов люди на ишаках да на телегах на те концерты приезжали. Продукты везли, ткань, бараньи шкуры. У них главный авторитет был Эзейнштейн, режиссёр. Он на концерте вышел один раз и поклонился. Спасибо, говорит, Алма-Ата навсегда останется в наших сердцах. А ты говоришь, культуры нет. Они столько дали нам. Правда умирало много, ох, много.

А тот дом до сих пор стоит, я когда, бывало, езжу мимо все Лидочку вспоминаю. Зимой в этом доме холодно было, там комнатки маленькие, корридор длинный, у кого кровать была, кто просто на досках спал. В комнатах печки-буржуйки, а трубы прям из окон дымили. Весной дом чёрный был, белили его постоянно.

Я сидел в ступоре и смотрел на Ба.

Для меня тогда ее рассказ не был столь удивительным, как сейчас, да и запомнил я его не весь, пришлось прибегнуть к памяти мамы.

— Ба, а что еще было интересного?

— Летом сорок четвёртого, намного легче стало. Фронт уже далеко от Москвы был. Они стали уже не про войну снимать. Так один раз сам Иван Грозный в мою будку заявился. В наряде царском, как-то прибежал потный, жара под сорок, а он в шубе с соболями. Я засмеялась. А он встал как вкопанный, как заорет на всю улицу: «Ох, матушкааааа, пивааааа мне пивааааа, студеного!»

Я ему кружку поднесла. Он одним махом выпил, да назад бегом, и орёт, даровал бы я тебе шубу с царского плеча, да не могу, съёмки. Потом пришёл еще раз, но уже не в костюме. У меня народ толпится, все тару тянут. Бочка кончается, а он встал в стороне и смотрит, я мужикам кричу пиво заканчивается. Он услышал и как заорет: «пивааааа мне, матушка, пиваааа», я его сразу узнала. На мужиков шикнула и налила ему кружку. Николаем его звали. (Черкасов). Вот такая культура.

— А потом?

— Потом, Победа, город от радости с ума сошёл. Мы позже о ней на пару дней, чем все узнали. Говорят, диктор какой-то не смог объявить, плакал, так кто-то из киношников выбежал и как заорет на всю улицу: «Победаааааа!» и что тут началось! И плакали, и смеялись. Потом я узнала, что актёры уезжают, пришла с Лидочкой попрощаться, а она уже уехала, и больше я ее видела только в телевизоре. Мы должны им быть благодарны. Ты в том числе.

— Ба, а я-то за что?

— За свой язык, который метет, как метла. Если бы не они, ты бы так не разговаривал.

Из майсов моей бабушки. Моя бабушка говорила на идиш, или Поцелуй меня в жопу!

Моя Ба говорила на идиш, если точнее, она на нем ругалась. При том ругала она меня, маму, тетку и брата. Но делала это для того, чтобы понимали только взрослые и, естественно, когда я слышал бабушкин идиш, это значило, что она ругалась, или шепталась втихаря с мамой или тетей. Перевода ее ругательств я по сей день не знаю, кроме одного: «поцелуй меня в жопу». Видать, остальные были похлеще, если ушли вместе с ней в могилу.

И вот прошло очень много лет, выросли мои дети, и дочь собралась в Израиль на пмж. Дело было в Киеве. Дочь долго готовилась, оформляла документы и очень волновалась. В один прекрасный день дочь мне говорит:

— Папа тебя вызывает консул Израиля на беседу.

— Чёй-то?! — спросил я.

— Не знаю, хочет спросить про твое происхождение.

Тут я напрягся и уже понимал, о чем будет идти беседа.

Я волновался пару ночей с мыслью о том, что вот он пробил час, когда мои арабские корни могут навредить моему ребенку и похерить ее мечту. Думаю, как я потом буду смотреть ей в глаза. Но пришел день, и мы поехали в нужное место, в нужное время, а именно в отдел на площади Леси Украинки.

Молча, нервничая, мы вошли в здание, где меня обыскали, сняли ремень и пропустили в глубь (это производили со всеми, понятно, БЕЗОПАСНОСТЬ).

Мы сели и стали ждать, когда нас вызовут, клянусь, для меня это были, наверное, самые напряженные минуты. Нас вызвали. Мы прошли в полутемный кабинет, за столом сидела бледная женщина лет сорока и внимательно вглядывалась в мое лицо в течение секунд тридцати. Я смотрел на нее, в голове прыгали мысли, дочь ерзала на стуле. И тут консул задал вопрос всей моей жизни:

— Почему в вашем паспорте стоит национальность неподходящая?

Надо было соображать быстро, я понимал, что в новых паспортах национальность вообще не стоит, значит, она стояла в Советском, которого у меня давно уже нет. Моссад! Мелькнула мысль, врешь не возьмешь.

— Я вырос в СССР, в Алма-Ате и тогда не спрашивали, а ставили национальность по отцу.

— Вы говорите на Иврите? — пошла дальше консул.

Тут мой ход, мадам.

— Меня вырастила бабушка, и она говорила на идиш, — задирая нос, гордо и четко выдал я, давая понять мадам, кто из нас тут вообще еврей.

— Значит, вы говорите на идиш?

Тут, блин, я напрягся и лихорадочно начал вспоминать «идиш».

— Так скажите что-нибудь на идиш, — молвила мадам.

И тут я начал выдавать на идиш за всю жизнь, совершенно не понимая, что я говорю.