Из пережитого. Воспоминания флигель-адъютанта императора Николая II. Том 1

Об этой удивительной по времени ее отослания телеграмме более подробно рассказал мне на следующий день и сам государь. Телеграмма эта пришла поздней ночью, на наше 20 июля, несколько часов спустя после объявления нам войны Германией. Государь находился уже в ванне, чтобы идти спать, и камердинер, зная от телеграфиста, что телеграмма от императора Вильгельма, не желал обождать нескольких минут и принес ее в ванную комнату. Помню, что я тогда высказывал мнение, что все это настолько странно, что единственно можно предположить только два обстоятельства: или Вильгельм II лично не знал, что его правительство через посланника уже поспешило объявить нам войну, или что телеграмма германского императора была послана еще днем, до этого события, и благодаря воцарившейся в Берлине суматохе и переполнению телеграфа пришла к нам так поздно.

Государь показал эту телеграмму также поздно ночью уже находившейся в кровати государыне, не менее его возмущавшейся такому странному перенесению ответственности на Россию.

– Ведь не мы объявили ему войну, а он нам, – говорила она.

Самой телеграммы я не видел, а потому и не могу сказать точно, в котором часу она была отправлена из Потсдама. Впоследствии мне говорили, что кайзер Вильгельм отправил ее спустя 6 часов после объявления нам войны.

Государя я нашел в то памятное по силе впечатлений дежурство сильно побледневшим и хотя чрезвычайно утомленным, но по виду спокойным.

– Вот что случилось, Мордвинов, – сказал он мне при встрече. – Могли ли мы с вами этого ожидать еще несколько дней назад? Но моя совесть спокойна, я сделал правда все возможное, чтобы избежать этого ужаса.

В конце июля вернулась из Англии императрица-мать. Не рыцарское отношение к ней во время ее обратного пути в Берлине волновало тогда живо всех, и для встречи государыни прибыли не только жители Петергофа, но и масса людей из Петербурга и его окрестностей.

Императрица была очень оживлена, с шутливой иронией отзывалась о немилостивом приеме, оказанном ей немецкими придворными, и была очень довольна восторженной встречей в Финляндии.

Финляндские студенты даже просили разрешения спеть перед ней свой особый национальный гимн, который не разрешалось петь в официальных случаях. В те часы и они были против немцев.

С приездом императрицы стало известно, что по просьбе матери государь разрешил великому князю Михаилу Александровичу вернуться на время войны на Родину. Он прибыл как-то незаметно для всех лишь поздней осенью, через север Финляндии в Петроград.

Ему было возвращено и прежнее военное звание. Вскоре он был назначен по инициативе кавказского наместница графа Воронцова-Дашкова командиром формировавшейся тогда из кавказских горцев особой дивизии, более известной под названием «дикой».

Многие, если не большинство, отнеслись с резкой критикой к этому назначению, находя его совсем не подходящим к брату государя. Но, как водится, поговорили, повозмуща-лись и забыли.

Великий князь командовал на фронте этой дивизией довольно долго и успешно и за личное мужество награжден был Георгиевским крестом²³⁵.

В марте 1915 года государь все же дал разрешение на состоявшийся три года назад брак Михаила Александровича, и этот бывший до этого не только морганатическим, но и незаконным брак стал, таким образом, и законным, и семьей признанным. Но прав престолонаследия потомству великого князя государь дать не мог, если бы даже этого и желал, так как оно противоречило бы совершенно закону, которому и Его Величество сам присягал.

29 сентября 1915 года была снята с великого князя и высочайшая опека, и я наконец освободился от угнетавшей меня обязанности.

Вскоре затем Михаил Александрович был назначен командиром 2-го кавалерийского корпуса. Но серьезная болезнь – язва желудка, – которой он, несмотря на полное, как казалось, излечение, не переставал страдать, возвратилась к нему с прежнею силою.

Он часто ездил поэтому с фронта в отпуск и в январе 1917 года, за месяц до революции, был назначен на вновь созданную, покойную должность генерала-инспектора кавалерии.

Что произошло в мартовские дни, уже известно. О дальнейшей участи Михаила Александровича я, находясь сначала подолгу в тюрьмах, а затем скрываясь на воле, наводил всеми путями справки. Сведения были многочисленны, но столь противоречивы, что о них мне придется сказать особо в другом месте.

* * *

Почти все мои предки были военными, но я лично с малых лет, восторгаясь отдельными подвигами, относился к самой войне всегда отрицательно; и потому, что я к ней относился отрицательно, я и сделался военным!

Действительно, какая яркая непоследовательность! Но она объяснялась у меня отчасти наивными мечтаниями в дни моего обособленного предоставленного самому себе детства да влиянием старинных, большею частью сентиментальных книг нашего имения, которые эти странные для мальчика моих лет мечтания тогда навеяли.

Из всех призваний призвание священника, монаха, в особенности отшельника в пустыне – этих врачевателей душ и молитвенников за всех – мне поэтому казалось наиболее великим и необходимым.