Из пережитого. Воспоминания флигель-адъютанта императора Николая II. Том 1

Последнего я не могу простить себе до сих пор: настолько мой тогдашний ребяческий поступок показался мне сразу же совершенно ненужным, чуть ли не кощунственным, оскорбившим своею мелочностью одно из самых могучих, если не величественных, явлений природы.

Помпею посетили мы одни – вход для остальных посетителей на то время был закрыт.

Благодаря стараниям нашего консула и любезности администрации при нас и из внимания к нам даже начали раскопки в том месте, где еще ни разу они не производились.

Чувство, с которым ждешь с каждым погружением лопаты или кирки появления чего-то тысячелетнего, еще ни одним из современников не виданного, конечно, не может сравниться с каким-либо иным.

Тогдашние раскопки длились уже более двух часов и ничего не приносили нашему напряженному вниманию. Наконец один из рабочих торжествующе протянул какой-то ничего не говорящий нашему глазу загрязненный обломок глиняного черепка, бережно принятый распорядителем работ в свои руки.

Он долго поворачивал его со всех сторон, оживился и приказал копать еще медленнее. Еще несколько осторожных погружений лопаты, другой рабочий низко нагнулся к земле и поднял из нее небольшой, красивой формы глиняный сосудик с узором удивительной свежести, сделанный как будто вчера.

В другом месте работ, уже давно начатых, при нас откопали в какой-то стене небольшую пустую нишу. Самой статуэтки божества, вероятно, в ней находившейся, несмотря на все старания, при нас не нашли, но у подножия ниши докопались до кучки углей, как объяснил распорядитель, по всем данным – жертвенных.

Я взял себе на память один такой уголек, который несколько тысячелетий назад возжигался, быть может, во имя «неизвестного Бога» – того забытого вечного, не материального Бога, который не мог не ощущаться человечеством и в тогдашние языческие времена.

Я, пожалуй, унес тогда из Помпеи одну из ее самых священных вещей…

Не без сожаления покинули мы Сорренто в начале сентября.

Местное население устроило нам торжественные проводы. Они начались еще накануне отъезда утром народным праздником с танцами и играми на берегу у подножия нашего отеля и закончились вечером грандиозным, настоящим итальянским фейерверком и многочисленными серенадами на воде.

Далеко в море были выдвинуты огромные плоты, на которых горели вензеля Михаила Александровича, Ольги Александровны и ее супруга, и в течение долгого вечера оттуда вырывались ракеты, крутились цветные колеса и рассыпались во всех направлениях всевозможные огни, на изобретение которых так искусны итальянцы.

Наш отель был также прекрасно иллюминован. Но сама тогдашняя ночь была лучше всяких человеческих ухищрений.

Тихая, лунная, с ласкающим ветерком, с нежным ароматом моря и соседних садов, она мне запомнилась как прекрасный сон, от которого не хотелось проснуться.

Из Неаполя отправились на короткое время в Рим. Король Италии (Виктор-Эммануил III. – О. Б.), узнав о нашей поездке, предоставил в распоряжение Михаила Александровича свой вагон, очень удобный, но и очень скромный, ничем не напоминающий всю царскую роскошь наших императорских поездов по своему до мелочей продуманному комфорту, действительно единственному в Европе.

В Риме, в котором следовало бы прожить несколько лет, мы пробыли всего 4 коротких дня.

Михаил Александрович торопился в Данию, где его давно ждали, и удлинить наше пребывание мы не могли.

Но в эти 4 дня мы не теряли времени ни на что официальное и с утра до позднего вечера знакомились с «вечным городом», желая видеть по возможности все, и, как бывает в таких случаях, не видели, как следовало бы, ничего. Даже к тем местам, куда надо было бы подходить благоговейным паломником, мы подъезжали на быстром и шумном автомобиле.

К нам были прикомандированы и два знаменитых русских гида – даже не гиды, а ученые-профессора, – и несколько молодых людей из нашего посольства, прекрасно знающих город; нам открывались двери многого заповедного, что было бы недоступно простым смертным; нас наставляли во многом; и из-за всего этого у нас, по крайней мере у меня, не было времени для собственных, а не навязанных другими размышлений. Я все их откладывал для более спокойного будущего, надеясь разобраться в нахлынувших впечатлениях лишь впоследствии, когда буду один. Но этого спокойного одиночества так и не наступило. Пронесшиеся затем годы с их новыми, хотя и более мелкими переживаниями покрыли густою пылью и те образы древнего Рима, которые, как я думал, должны запечатлеться во мне навсегда…

Такова уже жизнь, в ней ничего нельзя откладывать – сейчас потеряешь!

Но я и не очень жалею, что видел Рим лишь поверхностно. Пожалуй, из-за быстроты и нагромождения впечатлений легче составить из них общее суждение, которое уже не забудется до старости; это – могущество всеразрушающего времени, и наряду с ним не поддающаяся даже напору тысячелетий, непревзойденная красота высших человеческих побуждений.