Из пережитого. Воспоминания флигель-адъютанта императора Николая II. Том 1

Самый скромный старинный стул или шкафик способны украсить любое современное роскошное помещение, тогда как нынешние, стоящие безумных денег мягкое клубное кресло или вычурный письменные стол всегда останутся богатым parvenus в неприхотливой зале бедного старинного замка.

Таких неподходящих новых вещей почти не встречалось в старом Amalienborg, и он во многом напоминал внутренности очень старинных и зажиточных русских барских усадеб. В нем только не было наших громадных печей, без которых не могли обойтись наши предки и служивших предметом зависти, но почему-то не подражания, современных им иностранцев.

В моем семейном архиве по этому поводу я нашел любопытное письмо одной состоятельной итальянки к моей прабабушке, в котором та просила разрешения приехать к ней в Россию из ее горячей Италии, чтобы погреться у нас на севере зимой!!!

Сама жизнь в датском дворце была для меня очень приятна, даже уютна. Мне нравился тамошний спокойный распорядок, так же как и датская дворцовая прислуга, немного патриархальная и добродушная.

Ни при одном дворе во время больших обедов я не видел такой неторопливой распорядительности и заботливого внимания к гостям со стороны гофмаршальской части, как при датском дворе.

Это тем более заслуживает признательности, что при большом наплыве лишних людей, скромности средств, малочисленности прислуги задачи тамошнего гофмаршала порою усложнялись невероятно…

– Датский двор – это самый приятный, самый милый двор во всей Европе, – говорил всегда мой bean pere, повидавший много разных дворов на свете.

В свободное время – а его в те дни было у меня довольно много, – вернувшись после обычного утреннего посещения в Hvidöre Михаила Александровича домой, я знакомился более подробно с городом, его музеями, старинными замками, совершал прогулки за город, сидел подолгу на берегу моря, изредка обедал вместе с другими в нашем посольстве или пил чай у знакомых датчан.

Но больше всего мы, трое лиц русской свиты, проводили время вместе, собираясь обыкновенно у фрейлины императрицы Екатерины Сергеевны Озеровой. И ее уже теперь нет, этой милой общительной женщины, седой, исхудалой донельзя от долголетней болезни, но всегда с живыми движениями, с натянутыми нервами, постоянно о чем-либо волнующейся и за кого-нибудь, «во имя справедливости», хлопочущей; не устававшей негодовать и порою по-юношески восторгаться.

Я ее знал давно, но узнал близко лишь тогда, в Дании. В ней было много, очень много «придворного», но хорошего придворного, без важности, мелочности, наивности, желания во что бы то ни стало понравиться, было и много просто душевного и глубоко просвещенного.

Ее живой ум охватывал с поразительной легкостью самые сложные, казалось бы, не созданные для женского мышления положения.

Она могла бы с успехом руководить наиболее влиятельным политическим салоном прежнего времени и вместе с тем была не способна на это – не только из-за недостатка материальных средств, но и из-за того, что простая, не политическая, а страдающая жизнь ей казалась наиболее важной.

В литературе придворного быта я не встречал схожего с ней облика, а между тем он существовал довольно постоянно при русском дворе. Я думаю, что этот тип вряд ли повторится с такой привлекательностью в будущем, как это бывало раньше, – наше грядущее «Сен-Жерменское предместье», несмотря на всю общность положения и среды, будет резко отличаться от французского. Они уже и теперь почти ничем не напоминают друг друга, а наше текущее, утилитарное время, порвав всякую преемственность с красивыми духовными традициями прошлого, создаст из молодежи и этого круга новых людей, быть может, с большими способностями и более сильной волей, но уже без прежней милой непрактичности, без непреодолимой потребности к высоким душевным переживаниям и без той изысканности и тонкости воспитания, что хотя и редко, но все же еще встречались у некоторых в мои молодые годы.

В моих мыслях о будущей молодежи мне невольно вспоминается еще один притягательный образ юной русской девушки, свитской фрейлины молодой императрицы, графини А. В. Гендриковой – «Настеньки», как ее называли ласкательно в ее кругу… И ее уже нет теперь на земле; большевики не пощадили и эту, полную прелости молодую жизнь, виновную только в не рассуждающей преданности своему долгу и любви к своим государям. Я вспоминаю о навсегда ушедшей с особенным волнением. Сколько часов мне пришлось проводить с ней в Александровском дворце уже в тяжкие возбужденные дни. Несмотря на свою молодость, она была серьезна и дальновидна.

На мрачном фоне надвигавшейся революции образы ее и прекрасных великих княжон до сих пор светят мне своим тихим незабываемым светом… Их милая юность обещала им такую хорошую старость. Так хотелось верить, что разразившаяся буря, ломая деревья, сохранит хоть эти цветки…

Но довольно… О милых ушедших будем вспоминать лишь в самом себе…

X