Из пережитого. Воспоминания флигель-адъютанта императора Николая II. Том 2

Я вспоминаю один разговор с государем после прочитанных Его Величеством «Собственноручных записок Екатерины II», где она, рассказывая о перенесенном ею во время болезни кровопускании, радовалась, что «хотя она и совершенно обескровлена, но зато у ней не осталось больше ни одной капли немецкой крови, и она стала совсем русскою». На государя эти слова произвели большое впечатление. «Какая изумительная женщина она была, – говорил мне государь, – даже судя по этим ее шутливым словам. Я так понимаю ее радость при всяких обстоятельствах не только быть, но и сознавать себя русским…»

* * *

Говорили все или почти все, в том числе и большинство родственников, что государь всецело подпал под влияние императрицы, но говорили, по моему искреннему убеждению, опять совершенно голословно. Никто из этих громко возмущавшихся или сокрушенно шептавших не мог, конечно, лично слышать своими ушами те слова, которыми императрица так «могущественно овладевала» волей своего супруга, а равно и видеть выражение лица государя во время подобных настояний. Император Николай Александрович уже с детства был не такой человек, чтобы легко подчинять свои главные убеждения убеждениями даже близких и дорогих ему людей. Он соглашался только с теми мнениями, которые не противоречили его собственным, продуманным, и если его верования часто совпадали с верованиями императрицы, то это было лишь совпадением, еще слишком далеким от «всецелой подчиненности». Насколько эти убеждения являлись у них «скверными», «не верными», «пагубными» и «не соответствовавшими росту самосознания страны», предоставляется, конечно, судить каждому по-своему. Но это были чистые верования, подкрепленные опытом отечественной истории, в которых никаких побуждений личной заинтересованности не было и помина и отказать которым в глубоком уважении было нельзя.

В выработке этого одинакового для обоих, чисто русского мировоззрения, если говорить о влиянии вообще, подчиненная роль, естественно, должна была принадлежать не государю, а императрице, почти не знавшей страны, в которой начиналась ее новая, неопытная жизнь и в знании особенностей которой ее превосходил в неизмеримо высшей степени государь.

Мне лично, имевшему несказанную радость находиться подолгу в интимной обстановке царской семьи, ни разу не приходилось видеть, чтобы императрица «диктовала свою волю» государю. Скорее наоборот, я не раз бывал свидетелем, когда, несмотря на многократные, даже очень настойчивые просьбы царицы по совершенно незначительным делам, исполнить которые было легко, государь оставался тверд в принятых решениях.

Из нескольких подобных случаев мне вспоминается сейчас один: как незадолго до «революции», когда, по убеждению всех, «никогда влияние императрицы не было так сильно», Ее Величество, по ходатайству чинов ее санитарного поезда, просила государя дать разрешение всем гражданским чинам, связанным с фронтом, «лишь только доносить» их походное обмундирование. Эти чины превратили свою одежду совершенно в форму офицеров действующей армии, что вызывало уже давно не только недоразумения, но и справедливое негодование в войсках. Я помню, что государыня днем, а затем и в течение вечера несколько раз обращалась к Его Величеству с этой очень настойчивой просьбой, ссылаясь на многие доводы, но государь со всевозрастающим неудовольствием наотрез отклонил все ее настояния и даже удалился в другую комнату.

Появившиеся столь бесцеремонно в печати частные письма императрицы к государю¹⁶ не разбивают, а скорее подтверждают сложившееся у меня в этом отношении прочное убеждение. Далеко не все, что советовала государыня своему супругу в своих письмах, им исполнялось. Как я уже сказал, были, наоборот, и слишком частые назначения, резко расходившиеся с ее желанием. В своих печалованиях и опасениях императрица как самый близкий человек, естественно, не могла удержаться в своих письмах от советов, казавшихся ей наиболее благоразумными и необходимыми, но во скольких посланиях ее из Царского Села в Ставку сказывалась горечь, что ее предупреждений «и раньше не слушались», и «не будут слушаться и впредь»…

Так называемая политика начала ее занимать, как и всех, лишь во взбудораженные дни нашей первой смуты, и в особенности в дни войны, когда началась столь самоубийственная «осада власти» и начинала чувствоваться опасность для самой царской семьи. Ни одна жена и мать не могла и не имела права оставаться равнодушной в такое время. Но императрица – я говорю это искренне – и в те дни в неимоверно меньшей степени стремилась «управлять государством», чем другие жены других мужей как из правительственных кругов, так в особенности и из тогдашнего общества.