Из пережитого. Воспоминания флигель-адъютанта императора Николая II. Том 2

Заподозрить меня в каком-либо сочувствии (кроме его мученической кончины) к генералу Рузскому, которого я считал и считаю если не самым главным, то самым непосредственным и самым настойчивым виновником отречения моего государя от престола, конечно, никто не сможет. Но генерал Рузский вскоре погиб, зверски изрубленный большевиками, предоставив нам, как своим единомышленникам, так и врагам, самим рыцарски разобраться в верности его данных под клятвою утверждений, в которых он упоминает и имя государя.

Именно это упоминание, могущее бросить некоторую тень на светлый для меня облик моего императора, и заставляет меня задуматься и возобновить подробные мои впечатления от тогдашних дней. Вспоминая сейчас с отчетливостью то время, вплоть до внешности генерала Рузского, его движений, его слов, даже интонации его раздраженного голоса, мне лично представляется, что он при всей своей настойчивости и при всем своем возбуждении был до известной степени осторожен, а потому и не мог «топать ногами» и «стучать кулаком» при своих словах, обращенных им прямо в лицо государю. Не мог – по той главной для меня причине, что подобной дерзости ему не позволил бы сам государь, в каком бы угнетенном состоянии Его Величество в то время ни находился. Иначе это было бы совершенно не схоже со всем его внутренним, полным спокойного достоинства обликом.

С намного большею легкостью Рузский мог бы кричать и топать ногами на кого-либо из лиц свиты, в особенности на меня, простого флигель-адъютанта, «осмелившегося наперекор его приказанию» не допустить Гучкова и Шульгина до предварительного сговора с ним; но и тут он ограничился какой-то старчески-раздраженной фразой, обращенной притом не ко мне, а в пространство.

Но «возвысить голос» и «стучать кулаком по столу» он, конечно, все же мог, и все это, без сомнения, и проделал, но говоря во время докладов лишь о раздражавших его вещах и людях, а отнюдь не обращая своего возбуждения в лицо своего императора. Противный случай заставил бы государя – повторяю еще раз – немедленно прервать его «доклад» и прекратить с ним всякие дальнейшие сношения. В этом отношении особенно показательным должен был бы явиться ответ на вопрос: в какой день и в какие часы являлась у генерала Рузского возможность проявить подобную неслыханную грубость, настаивая именно на отречении? Перебирая в своей памяти все возможности, я останавливаюсь только исключительно на одной: это могло быть лишь 1 марта поздно вечером, когда вопрос об отречении еще и не поднимался, а шел разговор об ответственном министерстве, и Рузский, по его собственным словам, «с жаром высказывал государю все то, что думал как об отдельных лицах, занимавших ответственные посты, так и об ошибках общего управления и деятельности Ставки». Но и после такого возбужденного доклада Его Величество принимал у себя генерала Рузского два или три раза по разным случаям, доказывая тем, что предыдущий доклад не выходил из рамок хотя бы внешнего приличия.

Обо всем том, что произошло в Пскове, государь, конечно, поведал своей матушке, рассказал ей подробно и о возбужденной настойчивости Рузского, «стучавшего кулаком и топавшего ногами» во время разговора с Его Величеством. Но это буйное негодование, безусловно, относилось не к часам отречения и не к Его Величеству лично, а к «отдельным лицам управления, занимавшим ответственные посты, и к деятельности генерала Алексеева», которого он очень не любил. Поэтому государь и мог так «хладнокровно и спокойно» – как рассказывал, вероятно, правдиво Рузский – «с ним соглашаться, многое ему объяснять и многое у него оспаривать». Все остальное, мне думается, было невольно, по кажущейся правдоподобности, с течением времени спутано.

Даже такой злобный недоброжелатель государя, как Гучков, и тот, говоря с ним об отречении, не смог смотреть ему прямо в глаза, а держал голову все время низко опущенной.

Как я понимаю, государь «не мог простить Рузского» не за это его неудержимое возмущение, могущее показаться Его Величеству в те часы искренностью, – а во имя искренности он всегда многое прощал, – он не мог простить этого генерал-адъютанта за то, что тот своими настойчивыми доводами, не соответствовавшими действительной необходимости, ввел своего государя в заблуждение, настоял на отмене благоразумных распоряжений о подавлении петербургского мятежа военною силою и, говоря о необходимой поспешности, заставил принять решение, сказавшееся столь губительно на горячо любимой государем Родине.

Конечно, в этих же преступлениях повинны были, быть может, даже в более сильной степени и другие. Но генерал Рузский был в те дни единственный, кто из высшего военного начальства соприкасался непосредственно с государем, мог непосредственно высказывать другие, более правильные убеждения и, имея опыт военного человека и достаточно в своем распоряжении средств, мог потушить разгоравшийся пожар в самом начале.

* * *