Из пережитого. Воспоминания флигель-адъютанта императора Николая II. Том 2

Глава его – наш «высший свет» – не любил императрицу почти с самого начала, еще мало зная ее, и императрица, за исключением немногих людей, перестала в конце концов любить наше тогдашнее общество. Она слишком часто чувствовала их легкомыслие и неискренность в малом, чтобы верить в их искренность и мудрость в большом. Стоит только прочесть записи дневника г-жи Богданович, чтобы понять, насколько суждения этих людей и о ней, и о государе ей не могли казаться привлекательными. Расхождение, как я сказал, началось давно, и причин для этого расхождения для обеих сторон было много; о них можно было бы написать целую толстую книгу. Главными, конечно, были несправедливые нападки не только на императрицу и государя, но и на наш исторический, приноровленный к особенностям русского государства строй. Но как бы ни судить о причинах возникновения смуты, приходится признать, что эта смута получила всю свою силу лишь тогда, когда она сумела затуманить сознание и высшего слоя столицы, и стоявших во главе войск генералов, и высших сановных гражданских лиц. Лишь только под напором именно этого авторитета она смогла столь укрепиться и в более низших слоях.

Постепенная замкнутость семьи государя произошла не только от высшего общества, но затем и от большинства остальных членов императорской фамилии. И об этих взаимоотношениях тонкий психолог мог бы написать целую книгу. Скажу только, что большинство родственников соприкасалось с царской семьей не чаще, а благодаря неудовольствию на многих из них государя даже реже, чем кто-либо другой. За такую отчужденность больше всего обвиняли императрицу, и в последние годы войны редко кто из семьи относился к ней с теплым чувством, выдумывая и распространяя о ней, как и остальные, всякие небылицы и подозревая во всем…

«В сущности, мы только одни из семьи любим Аликс», – говорила как-то великая княгиня Елизавета Маврикиевна своему мужу, великому князю Константину Константиновичу, тогда уже тяжко больному. И он кивнул ей утвердительно головой. Они, конечно, немного ошибались. Кроме них, императрицу любили и великая княгиня Ольга Александровна, Димитрий Константинович, отчасти великий князь Павел Александрович и довольно долго и мой великий князь Михаил Александрович.

Но простые смертные, немногие, кому удавалось в те дни подходить к ней, хотя бы ненадолго, возможно близко, начинали сейчас же ее искренне любить и уважать. Таких людей было мало: несколько десятков раненых офицеров и солдат из ее лазаретов, кое-кто из дворцовой прислуги и служащих в ее санитарных поездах и других учреждениях, связанных с ее именем и ее непосредственной деятельностью.

Правда, эти люди все были незначительны по своему положению, и их восторженное отношение заглушалось почти всеобщей враждебностью остальных. Но они были осколком с того же самого русского общества, со всеми его достоинствами и недостатками, имевшими только счастливую возможность ближе узнать государыню, а узнав ее ближе, лучше и оценить.

Как все могло бы быть иначе, если бы такая возможность была предоставлена и остальным!

О каком-то сильном немецком влиянии, существовавшем якобы при Большом Дворе у нас до войны, совершенно не говорили, да и смешно было бы о нем говорить. Надо было слышать интонацию голоса государя, когда он говорил о преимуществах всего русского, или видеть, с какой привязанностью относилась императрица к России и нашим русским обычаям, чтобы убедиться, что такого влияния не могло существовать.