Из пережитого. Воспоминания флигель-адъютанта императора Николая II. Том 2

Я пришел поздно ночью в дежурную комнату штаба, где на столе находились уже обычные вечерние сводки, поступавшие постепенно из действующих армий, и которые я как дежурный штаб-офицер должен был предварительно разобрать для утреннего доклада генералу-квартирмейстеру. Донесений от некоторых армий еще не поступало, и в ожидании, пока их принесут с телеграфа, я стал ходить взад и вперед по комнате, стараясь хоть движением и внешними впечатлениями прогнать свои назойливые, безотрадные мысли. Довольно длинная, скомканная в путаный клубок и брошенная кем-то под стол телеграфная лента привлекла мое внимание. Я поднял ее, расправил и начал читать. Первые же ее слова меня поразили настолько, что я все их почти точно запомнил до сих пор. «Спасите нас скорее, – стояло там, – я, телеграфист, и двое юнкеров, мы заперлись в помещении телеграфа в Кремле… все остальные перебиты… мы окружены большевиками… Один снаряд уже разорвался в нашей комнате… Патронов у юнкеров нет… К нам сейчас ворвутся… Спасите… Спасите…»⁸⁰

Потом шло длинное пустое место. «Сейчас один юнкер убит, нас только двое», – еще очень длинный пробел, изредка прерываемый повторением все одной какой-то буквы, и в конце ленты лишь слова: «И этот юнкер… Помогите…»

Телеграмма была, видимо, из Москвы, из Кремля, числа, подписи, адреса не было. Какими судьбами попала она сюда, в Могилев? В эту комнату? Кто бросил ее под стол?

Кто были эти удивительные люди долга, телеграфист и двое юнкеров, не хотевшие сдаваться и обращавшиеся за помощью в необъятное пространство их родной России? И чем ответила им моя тогдашняя Родина? Чем им могу теперь ответить я?

Я взял себе этот небрежно брошенный, смятый, со следами от наступившего грязного сапога документ человеческих страданий и, наверное, разбитых надежд, привез с собою в деревню и долго хранил его вместе со своими дорогими по памяти вещами и родовыми бумагами, потом погибшими.

Эти неизвестные юноши, положившие свою молодую жизнь за Родину в один из ее наиболее черных дней, тоже принадлежали к моему русскому роду и были мне более чем родными… я ими гордился.

Но ведь и кто начал их убивать, были тоже русские?

Этот вопрос я решал тогда возмущенно и просто.

Для меня те были уже давно не русские. Это были лишь жалкие люди без роду и племени… Родины у них не было, и они ее не желали.

Не научившись любить Россию, они воображали, что могут любить весь мир!

Таково было первое донесение с впервые тогда образовавшегося «внутреннего» фронта, так случайно достигшее до меня в Ставке и которое меня сильно взволновало. Последующие известия, доходившие оттуда, вплоть до сегодняшнего дня, повторяли разными словами то же самое, что и эта памятная мне телеграмма. То же неравное соотношение сил, та же неравная борьба людей чести и долга, те же тщетные мольбы о помощи в равнодушном пространстве уже не только России, но и всего земного мира…

Жизнь, жизнь, сколько прекрасного и сколько подлого наполняет тебя в одно и то же время!!!

* * *

В один вечер, во второй половине ноября (кажется, 17-го по старому стилю), когда я пришел в свой служебный угол, находившийся в неимоверно грязной комнате наверху штаба, не помню, кто-то из штабных офицеров подошел ко мне и таинственно предупредил:

– Завтра рано утром будет подан поезд. Духонин, часть штаба и все иностранцы решили покинуть потихоньку Ставку. Вы едете также с нами. Думаем направиться в Киев, если туда пустят… Никому пока не говорите об этом и завтра около 8 часов утра отправляйтесь на вокзал и, пожалуйста, распределите в поезде по отведенным вагонам весь состав миссий…

Такое намерение меня тоже не удивило. Действительно, было давно пора что-нибудь предпринять, а не сидеть в Могилеве и спокойно ждать неудержимо развивавшихся событий.

Большевики уже давно господствовали в Петрограде, не встречая ни с чьей стороны сопротивления, и давно грозились стереть с лица земли контрреволюционную Ставку, не желавшую заключать, по их требованию, сепаратного мира и немедленно выслать парламентеров…

Все чаще и настойчивее приходили сведения об организуемом большевиками с большими силами похода на Могилев, защищаемый лишь небольшим ударным отрядом да очень ненадежными «георгиевцами».

Сам город также давно находился почти весь в руках могилевского совета рабочих и солдатских депутатов, где некий Гольдман играл выдающуюся роль… Помещение этого совдепа было близко от штаба, и с его балкона уже с начала лета свешивался на главную улицу громадный плакат: «Вся власть советам!»

Значение начальника штаба Духонина, заменявшего исчезнувшего верховного главнокомандующего Керенского, также давно сводилось к нулю, и он сам зависел от непрестанных собраний писарей и различных команд штаба.

В конце концов Ленин и Крыленко смехотворной телеграммой даже уведомили Духонина об его смещении, но он, конечно, оставался на своем посту⁸¹.