Из страны мертвых. Инженер слишком любил цифры. Дурной глаз

Утром, после того как несколько купюр перекочевало из его бумажника в карман проводника, он уже ехал в купе первого класса. Могущество, которое дают деньги, пришло к нему слишком поздно. Не в их власти снять тоску, усталость, изгнать лихорадку из крови. Вот если б он был богат перед войной… если б он мог предоставить Мадлен… Черт, опять старая песня! Но зажигалку он все-таки сохранил. Наверно, из-за той дурацкой хроники. Впрочем, что мешает ему опустить окно и выбросить ее на убегающую насыпь? Есть предметы, обладающие скрытой властью; они таят в себе невидимый яд и медленно отравляют жизнь. Бриллианты, например. Почему бы и зажигалке не обладать этой таинственной силой? Но от нее он никогда не решится избавиться. Она — прямое подтверждение того, что счастье было так близко… Он завещает похоронить себя вместе с этой безделушкой. Еще одна бредовая идея — унести с собой в могилу зажигалку!.. Под стук колес, в мерном укачивании Флавьер грезил… Почему его всегда так неудержимо влекла тайна подземных галерей, завораживало постукивание капель в глубине грота, едва уловимое дыхание ночи из сплетения переходов, лазов, туннелей — весь этот застывший причудливыми извилинами мир, изобилующий озерами с черной водой, начиненный рудными жилами и драгоценными камнями, что покоились в толще пород? Живя в Сомюре (да, все началось именно там — быть может, одинокое детство тому причиной?), он читал и перечитывал сборник древних мифов, бесценный подарок дедушки… На форзаце был начертан девиз: «Labor omnia vincit improbus»[2], и стоило перелистнуть испещренные ржавыми точками страницы, как взору представали удивительные гравюры: вот Сизиф катит в гору камень, Данаиды наполняют водой бездонную бочку… наконец, Орфей выходит из могилы, держа за руку Эвридику. В белых одеждах та напоминала, несмотря на свой греческий профиль, маленькую героиню Киплинга… Голова Флавьера покачивалась на грязном кружеве подголовника, и он созерцал проносящийся в прямоугольнике окна деятельный мир живых. Ему было хорошо: он радовался самому себе, своей усталости, обретенной свободе. В Ницце надо будет купить виллу где-нибудь на отшибе. Днем он будет спать, а вечером, когда летучие мыши расправляют крылья, похожие на черные стяги, — бродить по берегу, ни о чем не думая… Как это прекрасно — ни о чем не думать! В забвение сна он вступал подобно страннику, который узнает родные места и, ободренный, шагает все уверенней…

Когда поезд остановился в Марселе, Флавьер вышел из вагона. Конечно, не могло быть и речи о том, чтобы остаться в этом городе. Впрочем, на всякий случай он справился у железнодорожного служащего.

— Ваш билет дает вам право сделать в пути остановку до восьми суток.

Ну вот, скоро он уедет. Короткая остановка ни к чему не обязывает. Так, проверка ради очистки совести. Взмахом руки Флавьер остановил такси.

— В «Асторию».

— В «Уолдорф Асторию»?

— Разумеется, — ответил Флавьер с внезапным раздражением.

В холле громадного отеля он незаметно огляделся вокруг, прекрасно зная, что все это не более чем игра. Сейчас он играл в страх. Он так любил это напряжение, это ожидание неизвестно чего!

— Вы к нам надолго?

— М-м… да… наверное, на недельку.

— Сейчас свободен только большой двухкомнатный номер на втором этаже.

— Мне это безразлично.

В лифте Флавьер спросил служителя:

— Когда сюда приезжал генерал де Голль?

— В позапрошлое воскресенье.

Флавьер подсчитал: двенадцать дней назад. Немало воды утекло.

— Вы случайно не приметили мужчину — немолодого, элегантно одетого, с жемчужной заколкой в галстуке?

Он замер в ожидании ответа, чувствуя, как тревожно заныло в груди, хотя был совершенно уверен, что все это ни к чему не приведет.

— Нет, не припоминаю, — ответил лифтер. — Столько народу меняется!

Этого и следовало ожидать! Подавив в себе разочарование, Флавьер вошел в номер и запер дверь на ключ: старая привычка. Страсть к замкам, щеколдам, запорам была у него всегда, но теперь она уже довлела над ним. Он побрился, постарался одеться как можно изысканней. Это входило в правила игры. Руки его слегка дрожали, а глаза — он удостоверился в этом в зеркале ванной — блестели, как у актера перед выходом. Небрежной походкой он спустился по широкой лестнице, направился к бару с таким видом, будто шел на встречу со старым знакомым. Осматривался, задерживая взгляд на каждой попадающей в поле зрения женщине. Сел на свободный табурет.

— Виски!

По обеим сторонам узкой танцевальной дорожки, развалясь в огромных креслах, непринужденно разговаривали посетители. Беседовали и стоя, с сигаретой в руке. В стаканах красовались трехцветные флажки, мириадами отблесков сверкали бутылки, лихорадочно пульсировала музыка — жизнь обретала былой блеск. Флавьер пил виски жадно, маленькими глотками. Лихорадка проникала в него. Он чувствовал, что готов. Готов к чему?

— Повторить!

Готов без содрогания принять их появление. Только раз увидеть их, и все. Может, они в ресторане? Флавьер направился к огромному залу, где им тотчас завладел метрдотель.

— Месье один?