Из тупика

– К большевикам, – сказал, кидая в рот горсть клюквы, – мы вас тоже не пропустим. Они наши злейшие враги. – Скривился (наверно, от клюквы) и добавил: – Запомните это место: деревня Мехреньга Ухтинской волости, здесь вы останетесь… Еще раз, по старой дружбе, предлагаю: хочешь выпить?

– Между нами я не помню никакой дружбы и совсем не понимаю, чем вызвано все это… кровь, пальцы… Зачем вы изуродовали монаха? Он не большевик, не белый, не англичанин. Страсть к технике, желание добраться до заводов – вот единственное, что толкнуло его на путешествие с нами.

Учитель встал и подошел к стене, где висела карта.

– Ваш партизанский отряд нарушил границу великого карельского государства. – И показал карандашиком, где именно они нарушили «границу». – Что полагается, – спросил, – за вооруженный переход границы в военное время – ты знаешь?

– Не знаю, – ответил Небольсин.

– Тебя и твоих бандитов поймали на нашей священной земле.

– Неправда! Нас, русских, поймали на русской же земле!

– Это было раньше, – сказал учитель и подтянул ремешок на поясе. – Сейчас совсем другое дело. Ты не выкручивайся! Выходит, ты не признаешь законного Ухтинского правительства?

– Мне кажется, насколько я понимаю в политике, правительство существует законно только то, которое находится в Москве.

– Но в Москве – Ленин! – выкрикнул учитель, берясь за палку.

Небольсин сразу стал бояться этой палки.

– А я, – ответил он, – не виноват, что именно Ленин стоит во главе России… И мы шли по русской земле, и русские избы вокруг, и русские церкви, и русские петухи поют по утрам…

Жестокий удар сапогом в живот обрушил его на пол.

– Ох и подлец! – сказал Небольсин, поднимаясь. – Ты прав, я тебя вспомнил. Ты был учителем на разъезде… Школа твоя была в вагоне! Ты, сукин сын, еще значок русского университета носил на пиджаке. Я тебе тетрадки и карандашики по конторам стрелял, чтобы ты мог детишек учить. И ты говорил мне: спасибо! Что же ты сейчас делаешь, сволочь худая? Какая там Ухта? Какое там правительство? С ума ты сошел, что ли?

– Дай руку… правую! – велел учитель, и под взглядом его спокойных глаз Небольсин потерял волю – протянул ему правую руку.

Палка прошла между пальцев; один палец сверху, другой снизу, – получились костоломные клещи. Рука инженера легла на край стола, – сейчас затрещат его кости. Лоб Небольсина заливало холодным потом.

– Послушайте, – спросил он, – но почему вы так спокойны?

Учитель приветливо улыбнулся:

– А почему мне надо быть взволнованным?

– Погодите… – сказал Небольсин. – Вы сейчас будете уродовать мое тело. Мне будет больно. Я живой человек, и я буду кричать. Неужели даже мой животный вопль боли не станет для вас противен? Я бы вот так… не смог! Я бы лучше убил!

Учитель весело рассмеялся, ослабив палку в пальцах.

– Теперь ты послушай, – сказал он. – Мы воспитываем в людях новую форму государственного влияния – ужас. Нас мало, а вас, москалей, много. И потому мы должны быть жестоки. Это наше историческое право, и никто нас не упрекнет за это… Правая рука всех, кто не служит нам, должна быть раздроблена, чтобы ты никогда уже не смог выстрелить в нашу сторону!

От резкой боли Небольсин дико заорал.

– Не кричи, – сказал учитель. – Тебе же лучше: с раздробленной рукой я тебя выпущу отсюда живым. А не как матроса…

– Я… левша, – неожиданно для себя произнес Небольсин.

– Левша? – не поверил учитель. – Если не врешь, то возьми коробок спичек и чиркни спичкой…

Коробок лежал рядом с револьвером.

Небольсин левой рукой взялся за… револьвер.

Выстрел!..

И долго стоял, пораженный тем, что сделал. Было тихо в деревне, видать, к выстрелам здесь привыкли (тем более в этой избе). Голова учителя лежала в миске с клюквой, и красный сок раздавленных ягод мешался с кровью и мозгами. Небольсин жадно притянул к себе бутылку и налил полный стакан самогонки. Жадно выглотал. Как воду. И – вышел… Спокойно, сам дивясь своей смелости, он прошел опять через всю деревню; возле церкви часовой встретил его словами:

– Живой, кажись?

– Жив.

– Вот видишь, – засмеялся лахтарь. – А ты, дурак, боялся… Кого следующего-то гнать?

– Тебе велели прийти.

– Мне?

– Ну да… Иди.

Он поднялся наверх. Все вглядывались в его руки.

– Нет, – сказал Небольсин, – бог миловал, – и показал матросам револьвер. – Я его убил, и теперь… Мне страшно, товарищи!

Унтер с «Чесмы» цепко выхватил револьвер:

– Отдай, шляпа… Братцы, за мной… Тихо, без шухера…

Из этой деревни, чтоб она горела, вырвались. Это было чудом, и все внимание маленького отряда теперь сосредоточилось на осторожности. Древняя земля русской Карелии вдруг обернулась для них чужой и враждебной территорией. И очень нежно все заботились о руке отца дизелиста; бедняга, как ему было больно, как он баюкал ее по ночам, словно младенца, как убивался от горя…

– Думал, механику знать буду… Православные, куда же мне теперича без руки? Даже перекреститься – и то не смогу боле!

Шли с большой опаской. До чего же страшное было время – год девятнадцатый, год братоубийственный!

* * *