Избранное

Паштрович почувствовал себя обиженным. Ему было больно. Это была не ревность, нет, его оскорбляла несправедливость, и, кроме того, ему было стыдно. Быть может, жена ему изменяет и весь город давно смеется над ним, как над простофилей, который ни о чем не подозревает? Боже, до чего все это мерзко! Об этом он тоже никогда не думал, а если и думал, то отвлеченно, так же, как человек иногда думает, способен ли он убить. Теперь эта мысль пришла ему в голову всерьез: но сейчас он воспринял ее с тупой болью, как еще один укол в сильно израненное тело.

«Ведь она никогда не была моей женой. Господи, как все это гадко и невероятно глупо!..»

Между тем один за другим стали появляться и мужья присутствующих дам. Лысый аптекарь Шомоди бросал свирепые взгляды на свою супругу. По возвращении домой ему предстояло, наспех поужинав подогретой капустой, всю ночь промучиться над заданным сыну уравнением с одним неизвестным, упорно ускользавшим от него. Мадам Шомоди, продолжая вальсировать, бросила через плечо:

— У нас кутеж!

Бедняга раздраженно передернул плечами и отправился искать утешения в ветчине и раках. К нему присоединился и полицмейстер Тришлер, который долго постукивал перстнем по стакану, потом вдруг вскочил, размахнулся и хотел дать пощечину слуге, но передумал и потрепал его по подбородку.

— Принесите нам, дорогой, что-нибудь горячее.

Он был в плохом настроении, потому что проиграл в карты все деньги, которые так долго прятал от жены в рукоятке своей трости. Деньги эти он получал от молочниц на рынке за то, что пропускал без осмотра их молоко. Правда, иногда для проформы или после очередной жалобы покупателей ему все же приходилось лично проверять молоко. При этом он так пинал сапогом бидоны, что на шум сбегались все уличные собаки. Молочницы поднимали дикий галдеж и проклинали господ, которым на следующий день мстили тем, что осеняли еретическим баптистским крестом снятое молоко, и без того уже испорченное сальными лепешками. Все прочие дела по рынку он обычно передоверял своему помощнику. Пусть себе возится с мужицкими грошами, он помоложе и у него нет семьи. Себе же он оставил ночные рестораны, публичные дома и прочие заведения, содержательницы которых всюду и везде хвалились, что им не надо никакого разрешения, так как они в хороших отношениях с господами из магистрата.

Князь прислал экипаж и лакея, у которого был весьма благородной формы нос и сберегательная книжка и которому не раз случалось выручать княгиню, когда она, играя в карты, входила в раж и не могла расплатиться с партнерами.

Не успели гости занять места, как из передней донесся радостный крик.

Все загалдели:

— Сервус, Петика!

В дверях появился Петика Мразович, последний отпрыск старинного рода сербских патрициев. На надгробных плитах его предков еще можно было прочесть заплесневелые надписи: «Почетный гражданин и сенатор свободного народа». Один из его прадедов даже дослужился до полковника и писал оды анапестом.

Петика стоял среди этого шума, бессмысленно глядя перед собой и шмыгая носом. Очевидно, он был уже навеселе. Петика служил в налоговом ведомстве, где получал сто сорок крон в месяц. Сейчас он проматывал последние тысячи, вырученные за свое поместье. Поместье купили его же собственные крестьяне, не желая, чтобы оно попало в руки мадьяр. Лет пять тому назад Петика охлаждал рислинг, ставя его в шампанское, но теперь он уже не брезгал и сливовицей. Его выгнали из гимназии за то, что он из упрямства непочтительно отозвался о Кошуте. Он с трудом разбирал кириллицу и в минуты откровенности говорил, что по-сербски он еще не разучился разве что ругаться, однако при звуках волынки всегда плакал и говорил, что он сер-рб, топтал ногами собственную шляпу, обнимал волынщика и лепетал ему: «Друг ты мой, ведь я серб! Ты меня понимаешь?» Волынщик Йоца, если ему сунешь пять крон, скалит зубы и все понимает.

— Эта ваша Маришка не умеет даже как следует снять пальто!

Петика икнул и потянулся к рюмке. Руки и ноги у него были крошечные, как у изнеженной барышни, грудь впалая, а лицо розовое, детское, и, только вглядевшись в морщины на щеках и на шее и в начавшие уже седеть сухие, словно сено, волосы, можно было догадаться, что ему уже под сорок. Казалось, он никогда не был молодым. Он производил впечатление хилого мальчишки, преждевременно состарившегося от табачного дыма и винных паров, словно недозрелое яблоко в сыром погребе.

Сколько раз причитала над ним его квартирная хозяйка, когда ей приходилось на руках тащить его, бесчувственного, от дверей до постели. Уж очень был он жалок со своими закатившимися под лоб, налитыми кровью глазами и набухшими синими венами на висках.

Последнее время его терпели в обществе только потому, что над ним можно было безнаказанно издеваться. Вот и сейчас, как только он собрался сесть, Тришлер выдернул из-под него стул, и Петика во весь рост растянулся на полу.