Избранное

— Целую руки, добрый вечер! — произнес он с нездешним акцентом.

— Откуда ты узнал, что нам нужен истопник? — Игумен поднял голову и важно нахмурился.

— В селе сказали.

— А паспорт есть?

— Есть! — Он начал расстегивать что-то спрятанное под пиджаком, безрукавкой и грязной солдатской рубахой.

— Ладно, ладно. Завтра покажешь… А как тебя зовут? Подойди поближе!

Мужчина нерешительно приблизился, словно оберегая глаза от света.

— Янош Томка.

— А! Хм! Значит, католик. А пьешь? — спросил игумен и внимательно посмотрел на его нос, испещренный синими прожилками.

Янош зашаркал ногой и смущенно уставился на носок ботинка.

— Я не буду пить, ваше благородие.

— Из пустой бутылки! — язвительно заметил отец Феофан назидательным тоном полноправного хозяина.

— Если нажрешься, тут же вылетишь. Алекса, отведи его к работникам, расскажи все, что он должен делать. А ты утром принесешь паспорт!

Игумен встал и направился к себе в комнату выпить чашечку черного кофе, довольный, что не посчитался с мнением своего помощника.

Янош выслушал, что от него требовалось. Каждый день он должен напилить и наколоть дров для печей и, покороче, для плиты и нащепать лучины на растопку. Начинать топить следовало в пять часов утра и поддерживать огонь в течение всего дня; кроме того, он должен наполнить водой кадку и все ведра — для кухни и других надобностей. С этой целью ему даются два ушата и старый осел, известный во всей округе под именем Мацко. Он должен кормить осла, потому что господин игумен очень его любит и каждый день с ним забавляется.

Дел было по горло, до самой полуночи слышался в дровянике скрип пилы и стук топора. Печи были всегда теплыми, а если, случалось, одна из них давала трещину, Янош тут же залеплял ее смесью из глины, повидла и теста. Работал он молча и безотказно. К завтраку и обеду приходил позже других и безропотно съедал все, что давала ему кухарка, имевшая абсолютную и непререкаемую власть над всей прислугой. И тоже серьезно и молча. Послушники за его спиной подталкивали друг друга, смеялись над тем, как важно он ковыляет за ослом, но напрасно пытались вызвать его на разговор. Янош работал, жевал, глотал. Это злило послушников, привыкших издеваться над истопниками, проделывать с ними злые шутки. Кухарка поглядывала на него искоса, хотя была довольна тонкими поленцами, которые он приносил для плиты. В ее правилах было или бесконечно ссориться с истопниками или жить с ними в тесной дружбе.

Иногда слышали, как он бормочет что-то себе под нос, втаскивая дрова со двора в комнаты или отправляясь утром на поиски Мацко, который пользовался привилегией, подкрепленной многолетней практикой, ночевать, где ему вздумается. Послушники тогда подкрадывались к нему и, навострив уши, прислушивались, но понять ничего не могли — по всей вероятности, Янош, лаская Мацко, говорил по-словацки.

Они очень дружили и любили друг друга. По утрам Мацко, казалось, прятался лишь для забавы, потому что, когда Янош около шести часов обходил, похлестывая прутиком все углы и закоулки, и только начинал сердито ворчать: «Мацко, Мацко-о, где ты, мошенник! Мац-ко-о-о!» — тот неожиданно появлялся, весело потряхивал большой мохнатой головой, фыркал и взбрыкивал задними ногами. Подтрусив к Яношу, он по-заячьи хлопал ушами, принюхивался к его одежде и пощипывал его то за рукав, то за шляпу своими толстыми влажными губами.

Тогда Янош, играя, стегал осла прутиком, шлепал по спине и ласково пенял ему, глаза же его при этом совсем исчезали под бровями, а усы, приподнявшись, обнажали черные, гнилые зубы. Он улыбался. Ишак тряс головой, клал свою облезлую шею ему на плечо, а его серые, обычно равнодушные глаза как-то осмысленно, по-детски блестели. И он тоже умел только тихонечко фыркать: как и Янош, он был безголосый. Говорят — от старости. Затем, вероятно, ослом овладевало чувство долга, ибо он кончал с забавами и без всякого принуждения брел к кухне, где Янош взваливал на него седло и ушаты. Так начинался их трудовой день.

Игумен ежедневно с удовольствием наблюдал из окна, как Мацко, низко опустив голову и внимательно глядя под ноги, привычным, неторопливым шажком спускается с горы к роднику и подымается обратно. Прежде чем шагнуть, он словно ощупывает землю и, убедившись в ее надежности, аккуратно ставит свои коротенькие ножки. На обратном пути под тяжестью поклажи спина его сгибалась, а живот надувался и отвисал. Вода выплескивалась то с одной, то с другой стороны, но он шел спокойно, без натуги и не смутился бы, не остановился, даже если б на дороге оказалась горбушка душистого свежего хлеба; но отнюдь не потому, что боялся Яноша, который следовал за ним строго и с достоинством и лишь символически почесывал осла прутиком по животу.

Однажды утром игумен спустился к Яношу и Мацко. Он выспался и был в добром расположении духа.

— Ну как, Янош, нравится тебе Мацко?

— Хорошая скотина, — ответил Янош и покраснел. — И голова и душа ровно как у человека.