Избранное

Когда пришел на Кирпичный, деды трудились. Самый молодой из них брал лопатой глину из укутанной мокрыми тряпками кучи, лежавшей посреди «цеха», подавал на столы. Другие заталкивали ее в формы, приглаживали и уносили на улицу. Клали на траву, чтобы «он взялся». У всех в зубах папиросы, и все в шляпах, к шляпам пристроены накомарники. Выражение лиц спокойное, деловое. Люблю смотреть на лицо работающего человека. Тут и мысль, и сердечная теплота, и забота с огорчением, и радость, и святость. Я засмотрелся. Но деды вдруг вымыли руки и подсели ко мне.

— Ай ни одной не убил? — спросил дядя Ваня.

— Влет не умею.

— Да они подпускают на пять шагов.

— Да он и не стрелял, — сказал дед Мельник, разглядывая мое ружье. — Нет, один есть.

— Никудышный охотник.

— А мы видели, как ты сиганул… потом в тундру подался.

— У нас ночевать будешь или в колхоз?

— В колхоз.

— Пойдем чаевать?

— Рыбы привез, ай так какое дело?

— На полных оборотах машина не крутится, замет делать нельзя. Вал погнул.

— На винт небось мотал?

— Мотал.

— Сломался, значит.

Зашли в хату. Плита там горела, чайник на ней кипел. В «стахановской» кружке заварили чай. Сидим… курим.

— И чего ты не женишься? — спросил дядя Ваня. — Вот уж сколько тебя знаю, а ты один.

— А зачем ему этим добром заводиться? — вмешался дед Мельник. — Вон расхаживает туда-сюда.

— Жениться надо, — сказал дядя Ваня.

— Жениться надо, — сказал дед Мельник.

— А может, и не надо, — сказал дядя Ваня.

— А может, и не надо, — сказал дед Мельник.

Деды, начаевавшись, пошли в свой «цех», я берегом побрел к поселку. Потом свернул в тундру, напрямую.

Солнце усаживалось между льдистых тор, окрасило их. Окрасило и паутину в тундре, и цветочное поле, появившееся передо мной. Поле горело тихо и удивленно. Сначала я не обращал внимания на цветы, но их становилось все больше и самых разных. Я их стал собирать, и скоро они не вмещались в руке, букет становился все расчудесней. «Кому же это все? — подумалось. — Подарю первой женщине, какую встречу в поселке, будь то старуха или школьница».

Когда шел по колхозу, сердце замирало, уж очень не хотелось отдавать цветы не по назначению. К моей радости, на горизонте ни старух, ни школьниц. А потом огорчился — никого не было. «Зайду в общежитие к Мише», — решил.

Миша мой друг, он работает электриком. Несколько раз он меня выручал, вот хоть когда полетели ходовые огни, — только отошел от причала, они сгорели. Миша поднялся в три часа ночи, и к утру все готово было. Потом мы болтали как-то о разных пустяках, и обоим интересно было, а потом догадались, что понимаем друг друга с полуслова.

Вот крыльцо общежития, а женщин ни одной. «Уж не повымерли ли все женщины? — огорченно думал я, бродя по коридору. — Хоть бы тетя Римма, уборщица».

Толкнул дверь Мишиной комнаты, комната пуста. Прохладно, тихо. Положил цветы на стол и повалился на Мишину кровать.

В коридоре послышались шаги, дверь открылась, вошел Миша. В руках у него зубная щетка с мылом, полотенце на плече.

— Это кому? — Миша улыбнулся. — С моря пришел?

— Тебе. Сломался… Собирался подарить первой женщине, какую встречу в колхозе, но никого не встретил, теперь тебе.

— Что сломалось? Давай стебли обрежем?

— Давай. Вал погнул.

— Запасных валов нету, точить будем. С неделю проторчишь.

— Знаю.

Миша достал нож, обрезал стебли. Стянул их капроновой ниткой.

— Самый номер! — торжественно произнес он. — Теперь посудину.

Вдруг в коридоре раздались частые легкие шаги, так могли стучать только женские каблучки — Мишкино лицо скисло.

Я схватил букет и выбежал в коридор, навстречу мне шла Надюша. Она была в цветастом, легоньком, будто воздушном платье без рукавов, легоньких туфельках, волосы разметались по плечам, головка чуть откинута. И вся она: и откинутые за спину локоны, и легкие каблучки, и оголенные руки, и блестящие глаза, и тонкий запах духов, и вся ее почти девичья фигурка — так и напоминала что-то воздушное, непонятное, неуловимое…

— Мне?

— Да.

— О!

Она глянула в мои глаза, я не выдержал блеска ее глаз — и черт знает что со мною происходит: если я встречу женщину, которая мне нравится, теряю способность соображать, юмор в этих случаях отвратительный, пот и краска хозяйничают на моем лице. Иногда, зная за собой вот эту штуку, замолкаю и ухожу.

— Где ты их нарвал?

— В тундре.

— В тундре?

— В тундре.

— В тундре, — повторила она и склонилась над букетом. Потихоньку пошла.

Дальнейший разговор, если его передать дословно, бессвязный и непонятный. Но мне он понятен был.

Надю я знаю давно, с тех пор как она приехала на Камчатку. Она работает в столовой, в кассе. Когда мне приходится выбивать у нее чек, я не смотрю ей в глаза, стараюсь с кем-нибудь болтать и побыстрее отхожу. Она — я заметил — обычно спешит, краснеет и тоже не смотрит мне в глаза.

У нее есть муж, Сашка, такой же рыбак, как и я. У них двое детей, мальчик и девочка. Девочка ходит уже в школу. Семейная жизнь у них ненормальная: по колхозу установилось капитальное мнение, что она ему изменяет, несколько раз он бил ее. Последний раз побил ее здорово, дня два она не выходила на работу, потом вышла припудренная.