Избранное

Героиня повести Эва пользуется независимостью, предоставленной ей положением в обществе — она жена довольно посредственного, но хорошо зарабатывающего скульптора. Праздный образ жизни и развращенность окружающего Эву богемного мира подтачивают ее моральные устои, однако не могут вытравить из ее души безотчетного стремления к иной, более осмысленной и содержательной жизни. Такую возможность дает ей встреча с молодым инженером Иштваном Сабо. Но воспользоваться этой возможностью Эве не хватает мужества. Храбрая женщина, которой ничего не стоит взять голой рукой ядовитую змею, не находит в себе смелости расстаться с комфортом прежней жизни, чтобы избрать человечески более богатое, но будничное существование со всеми его заботами и трудностями. Обеспеченную, хотя и ненавистную ей жизнь «трусиха» Эва предпочитает достоинству и возможному счастью.

Общественная значимость повести Шаркади заключается не только в тех нравственных уроках, которые можно извлечь из грустной истории смирившейся со своей жалкой участью Эвы. В «Трусихе» создан и убедительный, жизненный образ человека, не отступающего перед трудностями, уверенного в своих силах и возможностях, — подлинного и в то же время вполне обыкновенного героя своего времени. «В Иштване Сабо сосредоточены все достижения прошедших полутора десятилетий и облагораживающие перспективы социалистического строя», — писал Ласло Б. Надь в год выхода «Трусихи», последнего произведения И. Шаркади.

Творчество Шаркади, неожиданно и слишком рано ушедшего из жизни, не раз служило предметом дискуссий в критике. Неровность и некоторые противоречия его творческой эволюции давали повод, например, говорить о незавершенности и неорганичности наследия Шаркади. Однако, если взглянуть на это наследие с дистанции сегодняшнего дня, то взгляд наш задержится прежде всего на лучших его достижениях, которые и обозначают путь, достаточно прямой и внутренне логичный, что проделал Имре Шаркади за каких-нибудь пятнадцать лет от символизировавшего вековую покорность венгерского крестьянства каменщика Келемена к пробудившемуся активному мироощущению Яноша Гала и от него — к Иштвану Сабо, исторически новому человеку социалистической Венгрии.

В. Середа

Рассказы

Каменщик Келемен

Мы шестой уж день кладку делали. До чего ж только не доведут человека такие вот шесть дней! Я камни брал да так их поглаживал и похлопывал, к месту подгоняя, словно этим можно было кладку уберечь. А сам знал, что все равно обрушится… Идти бы нам лучше по домам, по тридцать раз на дню говорил Ижак. И было это у него, как у других ругань. Будто из себя тянул он тягостные эти слова: идти-и б нам лу-учше по дома-ам, подобру-поздоро-ову… А Матэ еще и бранился, то и дело кладку прерывая. — Что за дела с этой крепостью, Келемен! Проклятье на здешних местах лежит. Или не знаете? Женщина одна своего ребенка в лесу здесь бросила. Сгинул он, волки съели его.

И когда пришел четвертый неладный день, а за ним и пятый и шестой, и Ижак все чаще повторял свое «идти по домам», и Матэ, все больше кряхтя, бросал кладку, — да будь она трижды проклята, когда ж конец-то наступит! — ясно стало: что-то должно все же случиться. Клали мы стены, а они рушились. Ночью проснулись от грохота — опять рушится, и в обед валился кусок изо рта — опять рушится. Смотрели, смотрели мы вокруг, на камни да на лес, думали о нечистой силе, о той женщине и о том, что же все-таки будет. Случится что-то, сказал Болдижар, и, глядя на него, прямо тошно становилось: так заплыл он жиром за шесть этих дней.

— Откуда что и берется? Мы повысыхали на этом, а тебе все в тело.

Матэ ворчал, что Болдижар, верно, сам черт, хотя настоящим чертом с рогами да с копытами он все же не выглядел. Даже на белобрысого тощего Мефистофеля, который рога внутрь носит, похож не был, — но ежели все-таки черт Болдижар, то черт зажравшийся, нажившийся, — подумал я вечером шестого дня, когда Болдижар сказал, что надо что-то делать.

Надо бы, это верно.

А он уж и знал что. И говорил, говорил, надо, мол, изгнать порчу из этих мест, душой сте́ны подпереть, дурная душа их рушит, добрая поддержать должна. — Наша добрая душа много дней уж там, в нас она только на ночь возвращается. А мы б ее и на ночь стенам отдали, чтоб только не валились они. Чтоб камень на камне остался.

А мы знай помалкивали и со вниманием смотрели на Болдижара, а он на нас: поди узнай, что у кого на уме. Он сала откусил: — тут грех женский, сказал, дурной женщины грех… Искупить, стало быть, доброй женщине надо. Однако, — подумал я, а со мною и другие; Матэ даже браниться перестал, — с каких это пор женщины крепости строят? — Нет, не так, — сказал Болдижар.