Избранное

Ночью моего Юлия Цезаря кто-то отметелил: наутро под глазом у него здоровенный синячина светил, и сам он еле ходит. Может, думаю, вальщики ему подкинули, со зла и обиды. А может, жена, Маргарита, вдруг восстала, со стыда и горя. Кто знает… Шварцы жили за рекой, за Ыбыном, в своей хибарке, и что там у них на самом деле было, я не знаю. Правда, Маргарита скорее словами его могла побить, а словом так человека не отделаешь, натурально. Кто-то мужскую руку приложил, тяжелую…

Шварц, знаю, ходил к начальнику, чтоб тот отпустил их с лесопункта. Но Рубакин сказал:

— Напакостил — и сматываться? Ты давай работай, Шварц, и до конца квартала, хочешь не хочешь, давай лишний кубометр. Вот так. А то упрячу, куда следует за такие дела, и не найдет тебя никто. Понял?

С тех пор Юлий и Маргарита выполняли и повышенную норму. А разговоров между нами не стало никаких. Я приду, посчитаю выработку и уйду. Слова не скажу. И они — молчат.

5

Как-то раз я подшил Марине валенки, по-соседски. Без отца всякую такую домашнюю работу я рано наловчился делать. Вечером занес ей, благо рядом, через дверь по коридору, жили. Баба-яга работу оценила и насильно усадила за стол.

Какой она грибной суп сготовила! Мамочки…

Другая хозяйка сварит грибной, и он черный получается, как деготь, а у Марины светло-коричневое сусло! И бередит, и лесным запахом отдает, и сытно-то как!..

Когда похвалил я Маринин суп, она вся расцвела:

— Ну, спасибо, Федя, что и мою работу оценил… Давно я мужика не кормила, соскучилась, ей-богу! А суп варить меня одна ваша коми бабушка научила. Ты, говорит, всякие грибы суши на зиму: и белые, и красноголовики, и сыроежки, и рыжики. Когда, говорит, каждый гриб выпустит свой запах, то самый вкус и случится. Да перед тем как варить, говорит, очень-то не мочи в горячей воде, они почернеют только, и весь вкус зазря выйдет. Сполосни, говорит, теплой водицей чуть, и ладно… Вот как научила.

— А грибы сама собирала?

— Никто ж не нанимается! — засмеялась Марина лукаво. — Сама, Федя, все сама. И ягод много запасаю на зиму. А как же! Со столовского супцу пилу не потягаешь!..

— И картошка своя?

— Своя, чья же. Еще с муженьком огород расчищали, до войны. Не забросила, каждый год сажаю. Двух коз держу… Девочка вон растет, как дитю без молочка? И сама, как выпью кружку, вроде резвее бегаю…

Маринина дочка играла с куклами на полу. Одета она была в кофту-безрукавку с поперечными синими полосками. Марина небось сама связала, вечерами, из довоенных обносков. Многие так делали. Я бы тоже что-нибудь связал, если б умел. Но это чисто женское дело… А пообносились мои ребята изрядно, не знаю, дотянут ли наши обноски до обновок…

И снова здесь, в комнате Марины, пришла ко мне мысль о том, чтобы пожениться и зажить по-крестьянски, своим домом.

Я даже смутился и слегка опять покраснел, как будто Марина имела к моим мыслям какое-то отношение. Хорошо, она не заметила, к дочке отошла.

Приятно на Марину смотреть, на хозяйку, на работницу. Толстую черную косу она туго уложила на макушке в тяжелый узел; от домашней суеты смуглое лицо ее порозовело, черные глаза блестят.

Дома она кажется удивительно молодой, хотя годами на десять лет старше меня. И красивые округлые руки ее молоды и проворны, они ловко и как-то очень мягко пододвигают ко мне всякие мисочки с едой.

— Не бойся, Федя, не объешь ты нас! Слава богу хоть маленький, а есть запас. Потихонечку-потихонечку, вперемежку с грибами да еще с чем, до весны и протянем… А там, глядишь, и кончится война. Не век же ей быть… Наши-то в Германии уже…

Их комната раза в два поболе моей, очень опрятная, везде скатерти и занавесочки, вышитые кошечки и петухи, широкая никелированная кровать покрыта белым покрывалом, на ней — горка подушек, — все здесь чисто и основательно, как в мирное время.

И как Марина успевает! Да еще после пяти кубов леса, срубленных и разделанных. А лесорубство — это не вышивание… И сработано-то в лесу не день и не год, а долгие четыре военных года…

И хорошо, должно, будет вон тому курносому молодому мужику, нахально смотрящему с фотографии на стенке. Вернется он с войны, увидит жену, Марину Кирикову, такою… ну, что ли, нерастраченною… Вот повезло мужику, с такой-то женой…

— И как ты успеваешь все? — спрашиваю я. Это мне на самом деле кажется удивительным. Потому что я сам рубаху по месяцу не стираю: только соберусь — глаза слипаются, плюнешь, а — завтра выстираю. А завтра — опять то же самое.

— А куда денешься? На кого надеяться, если не на себя, а, Федя? Летом-то, к осени, закончишь работу да и обойдешь лесочком, грибы-ягоды, что сами на глаза попадутся, пособираешь. Раз, другой, глядишь, и насоберется. К нынешней-то зиме одних только грибов полмешка насушила. А потом, от картошки и молока я не оторвалась. А как же! Нам, Федя, вздыхать некогда, а горе горевать — так на то ночка у бабы предусмотрена… Да и норму не сделаешь без приварка. А кто бы тогда и работал тут, если не мы, бабское племя? Пока настоящие-то мужики на фронте? Так ведь, Федя?