Избранное

И вот нажарена картошка, и не всухую, а с мясом. На плите преет душистый чай. Мы с Африканом Африканычем хотели было сесть ужинать — как стучат в дверь, и Шура входит, начальник лесопункта Александр Павлович Рубакин.

— Э-э, — говорит Александр Павлович, — да тут русским духом пахнет! — и довольненько так потирает руки. — Вовремя я, вовремя, нос-то мой не дурак!

— Снимай-ка пальто, — говорю я Шуре, отчаянно смущаясь, — да садись с нами. — Мне кажется, сплавной мастер насквозь видит всю нашу хитрость и весь наш сговор.

Шура снял старенькое пальтишко, остался в черном костюме. На груди у него свежо сияет боевое Красное Знамя, очень все к лицу Шуре — и костюм и орден.

Подходит мой начальник к столу и ставит бутылку со спиртом. И, не отнимая руки от бутылки, говорит значительно:

— Братцы вы мои, повод есть очень даже серьезный: только что сообщили по телефону, что сегодня утром Первый Белорусский фронт начал наступление на Берлин. Вот как! — и Шура выпрямился.

Я стоял у печки и в последний раз перемешивал ножом картошку. И как услыхал Шурины слова, так, не помня себя, заорал, срываясь на визг:

— Ур-ра!

— Ура! — громыхнул вслед за мной великан-мастер, сделав громадный шаг к Рубакину. — Великую весть ты принес, Александр Павлович! Великую!

— Надо отметить такой день, — еще раз сказал Рубакин.

— Если есть чем и есть с кем, как не отметить, грех не отметить, — просто сказал Африканыч. И оттого, что богатырь не стал ломаться, мне сделалось еще радостней.

Шура разлил спирт: Африканычу — в его большую фарфоровую чашку с веселым узором, мне — в мою кружку, залатанную на донышке дробинкой, а себе в стакан, которым и мерил.

— Африкан Африканыч, — попросил я, — питок из меня слабый, разрешите я долью вам из моей кружки?..

— Да? — пробасил он и как-то очень по-детски засмущался. — Это, конечно, хорошо, что не рвешься ты к зелью, Андреич… Только ежели уж на то пошло и добрая твоя воля, то давай нам с Александром Павлычем поровну.

— Ты наш гость, Африкан Африканыч, — сказал начальник, отодвигая свой стакан. — Тем более в такой день приехал. А потом, соблюдать нужно пропорцию: господь бог не поскупился, создавая тебя, так откушай, чтоб хоть в душе засияло.

— Ну, ежели так, ладно, убедили слабохарактерного. Добавь, Андреич!

— Водой разбавить?

— Не-не! — испуганно сказал Африканыч, накрывая чашку ладонью-жерновом. — Не станем добро портить.

Мы поднялись. Мы встали на ноги, три мужика, такие же разные, как и тара в наших руках, чокнулись, и Шура сказал:

— Выпьем за то, чтобы наша братва, которая бьет гадов, скорее задушила зверя в его собственной берлоге. И чтобы поменьше парней полегло…

— Да, выпьем за это! — сказал великан-мастер и большими глотками втянул в себя весь спирт из чашки, выпил с наслаждением, со смаком, не поморщившись, будто пил ключевую воду после сильной жажды. Потом только чаю отхлебнул — глоток, два. Вот это питок!

— Орден у тебя фронтовой, — сказал Африкан Африканыч. — Завидую, хорошей завистью завидую! Как я просился в сорок-то первом — не взяли, ни в какую. Обидели…

— Здоровье? — вежливо поинтересовался Шура.

— Какое там! Возраст! Если бы здоровье, не обидно: господь не велит. А тут, тьфу, нашли к чему прицепиться…

— А сколько вам? — спрашиваю я Африканыча.

— Да уж до семидесяти теперь недалеко, — вздыхает мастер.

— Да ну? — удивился Шура. — А я думал, тебе сорок пять, ну, от силы пятьдесят…

Великан раскатисто засмеялся, а потом сказал грустно:

— Не дури, Александр Павлыч, нынче мне шестьдесят пять стукнет.

— Чудеса-а! — все удивляется Шура. — Видимо, на тебя, как на пень-смоляк, время не действует.

— Не скажи, коллега, заметно сдаю, укатали сивку… да… крутые горки. А горки были всякие. Не буду хвастать, но бывало, по два мешка с сахаром вытаскивал с баржи зараз, — смеется Африканыч. — Пудов двенадцать — тринадцать будет в них. Да… в молодости побесились. Раз с парнями у нового сруба поспорили. Ну, я взялся за угол и приподнял сруб-то, а товарищи всунули меж бревен новую шапку спорщика. Но тогда мне крепко кольнуло в поясницу. И всю жизнь боль эту слышу, то утихнет, то вновь кольнет. Так что, коллега, дурь, хотя бы и молодую, надо потихоньку выпускать, не всю сразу, да. Ну, конечно, и войны… За царя и отечество, гражданская тоже. Дважды ранен был, не без того.

Я смотрел на великана и сначала не верил: не может быть. Ему, такому, — и почти семьдесят! А когда Африканыч повернулся в мою сторону, я рассмотрел: морщины на его лице оказались глубже, и вся кожа — более мятой и выдубленной, чем сначала мне увиделось. Много ветров и много морозов выделывало эту кожу!

— Ну, ничего! — взбодрился великан. — Поживем еще, поработаем! Еще попортим крови вам, лесным короедам! — И он раскатисто захохотал, заметно подогретый спиртом.

— А я бы на вашем месте в борцы пошел! — выпалил я. — Могли бы стать Поддубным! Не меньше!

— Меня что-то не тянет на такие дела, коллега. Ни на борьбу, ни на драку. Эти лавры не по мне, Андреич. Меня вот всю жизнь к песне тянуло, и, честно говоря, хотелось мне стать певцом.

— Певцо-ом? — разочарованно протянул я.