Избранное

— Федя, пойдем обратно домой жить! — горячо зашептал Шурик. — Не могу я больше, у чужих-то…

— Мы с Шуриком сколько раз хотели домой уйти, тебя все ждали, — шепчет с другой стороны и Митя.

Растерялся я от таких слов… Не знаю, что и сказать, как ответить. Подозревал я, что ребятам тут не сахар, но как-то надеялся. Хлеб-то свой.

— Обижают вас? — спрашиваю.

— Да все как-то не так у нас выходит, — шепчет Митя.

— Потерпите немножко, — прошу я. — Ей ведь тоже тяжело. Оба сына, наши-то братаны двоюродные, пропали на войне. Вы это понимайте. А мы вот живы. Ей любее бы своих сыновей видеть да кормить заместо нас. Вы уж понимайте…

— А мы-то чем виноватые? — шепчет Митя. — Уйдем домой, Федя, а? Снег растает — и айда. Картошку посадим, летом в колхозе подработаем. Проживем, Федя, с хлебными-то карточками, чего не прожить!

— Вдвоем?

— А что! — храбрится Митя. — Мы уже все кругом обмозговали.

— Недавно, Федя, мы трески соленой наелись, — шепчет младший, Шурик. — Я потом воды выпил — ужас сколько, аж живот раздуло. И ночью знаешь что мне приснилось? Будто я дома, и в сарай побежал… А утром проснулся я весь мокрый… Сам не знаю, как это… Ох и ругалась тетка… Пойдем, Федя, к себе жить, пойдем.

— Тогда мне придется обратно домой вернуться, — говорю я.

— Зачем! Сразу-то, — встрепенулся Митя, — Мы вдвоем проживем! С хлебными-то карточками еще как проживем! Это без карточек хана, а с карточками-то и дурак проживет! А ты поработай там, не оставляй хорошего места.

— Тогда, может, жениться мне? — говорю я. — Может, жена хорошая попадется, нам полегче станет?

— Такую, как мама, не найдешь, — сказал Митя.

— Такую, конечно, — сразу согласился я.

— Федя, давай сперва одни попробуем! — шепчет Шурик. — Ну их, чужих-то…

На печи, похрапывая, не сняв жилетку, спит тугой на ухо дядя. Остальные спят в горнице, тетка и дочь ее. А мы долго еще шепчемся, я рассказываю всякие случаи, а братья рассказывают свои случаи, мы тихонько смеемся и лежим все трое обнявшись. Трое. Семья. Или, если правильно, что осталось от нашей семьи. Я засыпаю и думаю, что еще немало нас, другим-то хуже не повезло. А мы — нас трое и сестренка… Я думаю, мы еще вырастем все, и долго нам жить, долго долго, раз уж в такое-то время выжили…

Назавтра мы втроем пошли в детдом.

Дом двухэтажный, говорят, когда-то в нем поп обитал, батюшка, а теперь сироты проживают. За войну в доме тесно стало, двух этажей мало.

Воспитательница за руку привела маленькую белобрысую девочку в застиранном платье.

Девочка кинулась к братьям, обрадовалась и залепетала тоненько:

— Митя пришел! Шурик пришел! Митя, Шурик пришли!

А меня и не признает. И не смотрит даже.

Митя взял ее за руку, показывает на меня:

— Верочка, а ведь это Федя наш. Разве не узнала?

Вера посмотрела недоверчиво и сказала:

— Это не Федя. Это дядя, я его совсем-совсем не знаю.

Хоть плачь, хоть смейся. Забыла меня.

Потом мы сидели на стульях, сестренка егозила на моих коленях и жадно ела конфеты; я тихонько поглаживал ее по белым волосам и все сглатывал, сглатывал — застряло что-то в горле, никак не продохнуть.

13

Всю длинную дорогу обратно думал я, как жить дальше, как поступить. Но так и не придумал. Решил: подожду немного, а там посмотрим.

Вернулся — и снова навалилась работа, без продыха. И дни опять полетели, как осенний лист с березы.

Как-то сидел я в кабинете Рубакина, помогал ему сочинять деловое письмо директору сплавконторы. Вдруг загремел телефон, да так, что испугал и меня и Шуру.

— Федя, послушай-ка, кого там разносит! — сказал Шура и потянулся с хрустом. Вымотался он порядком и вечно недосыпал: всюду сам, с пяти утра до поздней ночи.

Я поднес тяжелую трубку к уху и тотчас вскочил, будто меня ужалили. Трубка беспрерывно кричала только одно слово:

— Победа!.. Победа!.. Победа!.. Победа! Германия сегодня капитулировала! Победа!.. Победа!.. Братцы, победа наша! Победа!

Я никак не пойму, что кричит мне Шура. Он вырвал трубку, припечатался к ней, широкой своей ладонью закрывая другое ухо. Глаза у него ширятся, ширятся… Худое жесткое лицо краснеет и светится небывалым счастьем… Он шумно повесил трубку, взмахнул обеими руками, прыгнул до потолка и выкрикнул:

— Иэхх!

Заграбастал меня, стиснул и начал целовать, в губы, в лицо, в макушку… Кричит:

— Федя, хватай флаги! Понавесь всюду! Бабам прикажи, у кого красные платки есть, — пускай немедля вывесят! Понял?! Потом, Федя, беги в пекарню, скажи, чтоб к вечеру — кровь из носу! — был белый хлеб. Много хлеба! А я в магазин и столовку, вечером народ соберем, весь народ соберем, понял? Давай, браток!

Я схватил уже заготовленные флаги и выскочил на улицу. Девушки из бухгалтерии тут же отобрали их у меня — сами вывесим.

А я бросился к столовой и, боясь, что меня опередят, давай — не помня себя — колотить железякой о звонкий стальной лист, аж искры сыплются.

Отовсюду бегут растерянные бабы, и мужики показались: что случилось? Да не пожар ли? А я колочу что есть силы и дико ору: «Победа!.. Победа!.. Братцы вы мои, победа пришла-а…»

— О господи… господи!

— Да неужели дожили?..

— Да иди ты, какая теперь работа!..