Избранное

Ах, как хороша эта тугая тетеревиная ножка… хороша! Как тепло стало, аж горячо. Как весело, как горестно, как высоко… А вон там Дина сидит, рядом с отцом. Ее ржаные блестящие волосы водопадом ринулись на нежные плечи, вот-вот раздавят их своей тяжестью. Не посмела со мной рядом сесть. И я не посмел… И я даже не подумал, чтобы нам вместе сидеть. Я думал только, чтобы вместе со всеми, я всех сегодня люблю, всех, — как Дину, и даже больше…

Рядом со мной сидит справа Марина Кирикова. На ней тонкое цветастое платье без рукавов, голые руки сияют. Меня прижимают слева, мне деваться некуда, я чувствую в тесноте бедро Марины, у меня темнеет в глазах.

Марина велит мне больше есть, сама достает блюда «покрепче», что-то заботливо говорит мне, я не слышу. Потом она сама поднимается и кричит свой тост на всю столовую:

— Бабы! Давайте выпьем за нас, за всех баб! В такой день мы ли не заслужили!

Выпили за баб.

Выпили за солдат, которые дошли до Берлина.

За солдат, которые не дошли.

Даже за нас, мальчишек, выпили. Я уже был хорош, но этот тост я расслышал — и выпил. Грешно не выпить. Ведь это мы, безусые пацаны, кряхтели, надрывали животы, ломали поясницы, тонули на сплаве, мерзли, ели заячью капусту, — но делали мужское лесное дело! Делали! Как не выпить за нас, сопляков…

И пришла такая минута, когда каждый опять стал тем, кем был раньше. За столом это очень видно, а я уже ничего не мог, ни есть, ни пить, ни на ноги подняться — только смотрел.

Кто поет, кто плачет, кто отчаянно спорит, кто никак не может оторваться от еды, все ест, ест, ест.

Шура Рубакин уже на улице наяривает «барыню» на «хромке». Целая орава усердно трамбует чуть проклюнувшуюся травку. У меня уже двоится в глазах, но я замечаю, как жена начальника, долговязая Нюра, делает решительный шаг к Лизе, фельдшерице. И в моем одурманенном мозгу вспыхивает: «Стой, Нюра, стой, милая, нельзя сейчас про это, не время, нельзя…» Я хватаю хохочущую Лизу за руки и волоку в самую середину пляски. И сам начинаю плясать, пляшу изо всех сил, хотя ни черта не умею. Просто я стараюсь как можно выше подпрыгивать, всех перепрыгнуть. Лиза еще пуще хохочет, просто помирает со смеху, на меня глядя. А я пытаюсь прыгнуть еще выше и через головы увидеть, не пробирается ли к Лизе через толпу Нюра, за-конная жена Шуры Рубакина… Зак-конная…

Я прыгнул еще раз — и долго не мог опуститься. Земля ушла куда-то в сторону, вниз, и я летел медленно, плавно и томительно, ища ногами землю…

…Потом я куда-то шел. Иду-иду, и кто-то рядом со мной. Пришел я в себя от острой боли в груди. Открываю глаза — чувствую под собой мягкую, очень мягкую постель. На такой мягкой я еще и не леживал никогда… Слышу приятный запах свежей простыни и наволочки и думаю, что не моя это простыня и наволочка не моя… Кто-то раздевает меня, кто-то уперся мне локтем в грудь. Гляжу — Марина.

— Что, милый? Очнулся? — она перестала раздевать меня, она вдруг бросилась сверху, обхватила меня горячими руками, прижалась крепко и стала целовать, целовать — в губы, в щеки, в глаза, в шею. И чувствую на своем лице ее обжигающие слезы.

И я чуть снова не потерял сознание. Я забыл все, и я, как слепой щенок, тыкался в ответ губами, ничего не слыша, ничего не понимая, пока не зашлось дыхание.

Тут снова закололо в груди, и я сказал, не знаю зачем:

— Грудь болит… Марина, грудь болит…

И так сладко было жаловаться ей, так сладко.

— Где, где болит-то? — горячо шептала Марина. Она расстегнула мою рубашку, ласково потрогала горящие мои соски и счастливо засмеялась:

— Дурачок! Это у тебя хорошо болит… растешь ты… скоро бриться будешь… к девкам бегать… дурачок…

И вдруг стала быстро раздеваться, а я, бессовестный, распластанный на ее чистой постели, изумленно смотрел на обнажающееся передо мной, прекрасное сильное женское тело. И у меня окончательно пропало дыхание.

Она легла со мною рядом, жарко прижала меня к себе, такого теперь маленького и слабого рядом с ней. И я сам прижался к ней весь, сколько меня было. Ее округлый живот и большая тугая грудь были горячие, как только что вынутые из печи булки, и слышно было, слышал я всей своей кожей, как что-то билось в ней, и обжигало меня, и звало, звало…

— Иди, иди ко мне, — звала Марина, шептала, словно в забытьи, — иди! Не бойся, Федя… никто не узнает. Мол, пьяный был Федя-то, и постелила ему на полу… Ведь сколько я своего ждала, всю войну одна, а он-то без вести у меня. Только вот и узнала. Вернется если, то прямо скажу, за всю бесконечную войну лишь один раз… допустила до себя парня, красивого и чистого, как ангел… Молчи, Федя, молчи, родной.

Все мое тело до самой маленькой, до самой заветной клеточки обжигающе набухло. Я ничего не мог говорить, я все слова сразу забыл, я словно стал не самим собой.

Пришло утро. Пришел новый день. Я не мог понять, что же творится со мною, я уже не ощущал себя тем Федей Мелехиным, каким был вчера. Мне казалось, что я лечу куда-то. С того самого момента, как первым услышал это долгожданное, это дурманящее слово — Победа.