Избранное

Причудливые катакомбы душ.Как тихие прожилки серебра,они змеились в темноте. И кровь,из-под корней струясь, шла дальше к людям,с порфиром схожа. Больше красный цветздесь не встречался.Скалы нависали,и иллюзорный лес, мосты над пустотой,и пруд, огромный, серый и слепой,висел над собственным далеким дном,как ливневое небо над ландшафтом.И пролегла в долготерпенье кроткомполоска выцветшей дороги, какотбеливаемый и длинный холст.И по дороге этой шли они.Мужчина стройный в голубом плащеглядел перед собой нетерпеливо.И пожирали, не жуя, кусками,

его шаги дорогу; тяжелои отрешенно свешивались рукивдоль складок, позабыв о легкой лире,что с левою рукой срослась, как будтос суком оливы вьющаяся роза.Казалось, чувства раздвоились в нем:взгляд убегал все время, как собака,и возвращался, и за поворотомстоял и поджидал его, — а слух,как нюх, все время шастал позади.И иногда ему казалось: слухулавливает шум шагов двоих,что следовать должны за ним наверх.Потом своей ходьбы он слышал отзвук,и ветр плаща вздувался за спиной.Он говорил себе: они идут;и, замирающий, свой слышал голос.Да, шли они, но шли они, увы,ужасно медленно. И обернись

он ненароком (если бы тотчасне рухнул замысел, об эту порусвершающийся), он бы мог увидеть,как оба молча шли вослед за ним:бог-вестник, провожатый, в капюшоненад светлыми глазами, с жезлом в правойи вытянутой чуть вперед руке;трепещущие крылья на лодыжках;и в левой, как на поводке, — о н а.Из-за нее, любимой, убиваясь,всех плакальщиц перерыдала лира,и сотворился мир из плача, гдевсе повторилось снова: лес и дол,селенья, реки, тропы и зверье;над плачем-миром, как вокруг другойземли, ходило солнце, небо, звезды, —плач — небо в звездах, искаженных мукой,из-за нее, любимой.

Держась за руку бога, шла она,запутываясь в погребальных лентах, —смиренна, терпелива и кротка.Как будущая мать, ушла в себя,без дум о муже, шедшем впереди.Ушла в себя. И инобытиеее переполняло.Как плод и сладостью и темнотой,она была полна огромной смертью,столь непонятной новизной своей.Она была как в девственности новой,и в лоно женское был вход закрыт,как молодой цветок перед закатом,и даже руки от прикосновенийотвыкли так, что прикасанье бога,столь тихое, как у поводыря,мучительным, как близость, мнилось ей.Увы, она была уже не та,о ком самозабвенно пел поэт, —

Не аромат и островок постели,не принадлежность мужа, наконец.Распущена, как длинная коса,отдавшаяся, как упавший дождик,и роздана стократно, как запас, —она была лишь корнем.И когдабог стиснул руку ей и закричал,от боли задрожав: — Он обернулся! —она сказала, как спросонок: — Кто?А вдалеке, где зазиял просвет,виднелся некто темный, чье лицоникто бы не узнал. Стоял, смотрел,как на полоске луговой тропинкибог-вестник молча повернулся, чтобыпоследовать в слезах за тихой тенью,что шла назад по этой же дороге,запутываясь в погребальных лентах, -—смиренна, терпелива и кротка.