Избранное

Ты видел ярость, видел драчунов,когда клубком, что ненавистью звался,они, рыча, катались по земле,как зверь, настигнут роем пчел; актеров,чей каждый жест подчеркнуто чрезмерен,и павших лошадей, чей взор отброшени зубы скалятся, как будто черепвдруг вылупился прямо изо рта.Теперь ты знаешь, как забыть про все:взгляни на чашу роз — на воплощеньепредельности бытийства и упадка,отдачи без возможности отдаться,отдельности, что хочет стать твоей:предельностью тебя же самого.Жизнь тишины и бесконечный взлет,

нужда в пространстве и пренебреженьепространством, уменьшающим предметы,почти без контуров, как без пределавсе внутреннее — и душа и тело,и освещающее самое себя:нам что-нибудь знакомо так, как это?Потом: что возникает чувство, есликасаются друг друга лепестки?Потом: что открывается один,как веко, а под ним — другие веки,прикрытые в десятикратном сне,смягчающем глубинные виденья.Ещё и главное: сквозь лепесткитечь должен свет. Из тысячи небесони процедят каплю темноты,в чьем пламени курчавые тычинки

от возбуждения встают торчком.Потом: движенье в розах — посмотри:размах их жестов слишком мал для зренья,кто б их заметил, если бы лучиот них не разбегались по вселенной.Смотри, как белая обнаженаи широко раскрылись лепестки —Венера в раковине, не иначе;и как алеющая, застыдившись,к холодной наклонилась, и как табездушно отвернулась; как стоит,холодная, закутавшись в себя,среди все сбросивших с себя подруг.Как сброшенное и легко и тяжко,оно как плащ, забота, бремя, крылья

и даже маска, — и все дело в том,как сбрасывают: как перед любимым.Чем только быть они не могут: развета, желтая, открытая, — не мякотьсладчайшего плода, чья желтизнапропитана вишнево-красным соком?Не много ли — раскрыться для другой,чьей безмятежной розовости впорулиловый привкус горечи принять?А та, батистовая, — чем не платье,где теплое дыхание таитсяс тех пор, как скинули его в леснойпрохладе утра, чтобы искупаться?А эта впрямь опаловый фарфор,как блюдечко китайское, хрупка,вся в россыпи блестящих мотыльков, —

а та вмещает лишь саму себя.И разве все они не таковы,когда «вместить себя» обозначает:и этот внешний свет, и дождь, и ветер,терпение весны и беспокойство,вину и утаенную судьбу,и темень вечереющей земли,вплоть до оттенков беглых облаков,вплоть до неясного мерцанья звездвнутри себя сполна сосредоточить.Как беззаботные живые розы.

Новых стихотворений другая часть

(1908)

(Перевод В. Летучего)

А mon grand Ami Auguste Rodin.[5]

Архаический торс Аполлона