Избранное

Это групповой любительский снимок. Мои родители, тетка, дядька, жена дядьки и Янчевецкие — Мария Алексеевна и Василий Григорьевич. Скорей всего, это лето 1926 года.

Мама сняла тогда на лето дом в деревне Вырубово, ныне растворившейся в сплошном поселении между Баковкой и Переделкино. Янчевецкие, подыскивая дачу, набрели на нас. И, кажется, без всякого предвари­тельного замысла, мама уступила им комнату.

Так состоялось знакомство с Янчевецкими, вскоре перешедшее в дружбу или, вернее, в отношения, похо­жие на родственные.

Я задумался, назвать ли эти отношения дружбой, ибо слишком разными были сферы интересов двух се­мей. Родственные же отношения основываются на Участии, привязанности, взаимопомощи и соприкоснове­нии тех сфер, которые могут порой не касаться дружбы.

Василий Григорьевич был чуть ли не на двадцать лет старше моего отца, происходил совсем из другой среды, принадлежал другой культуре, другой профессии. Его понятия были многочисленнее и разветвлен- нее, касались многих предметов, о которых моим роди­телям не приходилось задумываться, подвергались множеству жизненных проверок, которых не знал мой отец.

Необходимость приятия круто повернувшейся жиз­ни, слом, который пережил он уже в зрелом возрасте, и многие сломы его литературной судьбы мало повлияли на общий тон, общее строение его личности.

Мало менялся он и внешне. На фотографии, о кото­рой шла речь, он именно такой, каким был до самой войны.

Он был чуть выше среднего роста, умеренной ком­плекции, с волосами седеющими, но не редеющими, с правильными крупными чертами лица, с глазами вни­мательными и добрыми, с запоминающейся улыбкой, означавшей долю юмора по отношению ко всему, что происходит с ним и вокруг него.

«Я не помню Василия Григорьевича смеющимся. Улыбался же он охотно. Но не от веселья, а чтобы выра­зить свое отношение к собеседнику. Помню его спо­койным, благожелательным, всегда занятым своей рабо­той и всегда готовым отвлечься от нее для общения с вами. Ему было интересно разговаривать с любым человеком, будь тому человеку хоть 10 лет. Но не вообще говорить, не о будничных твоих заботах, а о том, что было так или иначе связано с творчеством — теат­ром, живописью, путешествиями, историей, литера­турой»^[1].

Первое совместное с Янчевецкими лето я хорошо помню. Главное впечатление — Миша, четырнадцати­летний сын Янчевецких, мальчик, естественно, меня не замечавший, но жизнь которого я внимательно и с зави­стью наблюдал. У него были такие же взрослые друзья, как он сам. Они мастерили летающие модели самолетов с резиновыми моторчиками и запускали их в небо. Одно это было уже прекрасно.

Теперь мы с Мишей почти сравнялись в возрасте и, кажется, только двое являемся хранителями памяти о событиях и лицах тех дней.

Зимой не прервалось общение с Янчевецкими. Они бывали у нас. Мы бывали у них.

Тогда же познакомились мы с дочерью Василия Григорьевича Евгенией Васильевной Можаровской, ее сыном Игорем (Гогой), почти моим ровесником, и ее мужем Николаем Ивановичем. Гога был рыжий, веснушчатый, добродушный мальчик. Его привозили ко мне в гости. И мы с мамой часто бывали у Можаровских в маленькой квартире на Бронной в некрасивом доме напротив театра.

Евгения Васильевна была миловидная молодая женщина с круглым лицом, невысокого роста. Раз­говорчивая, эмоциональная, открытая. У нее был живой ум, большие способности и знания, она обладала тон­ким литературным вкусом, с которым считались все литераторы, ее окружающие. В отрочестве и ранней юности я часто (чаще, чем Василию Григорьевичу) читал ей стихи и всегда следовал ее верным замеча­ниям. В «Плотниках», с которым я пришел в ИФЛИ, есть одна ее строчка.

Николай Иванович Можаровский тоже был писатель. Помню его книги «Записки следователя уголовного розыска» и «Смерть Уара», оригинальный, талантли­вый роман об убиении царевича Димитрия, изданный под псевдонимом Евгений Бурмантов. Николай Иванович был арестован в 1937. О судьбе его я ничего не знаю. А сын его Гога погиб на Отечественной войне.

После знакомства с Янчевецким и Можаровским я, кажется, впервые понял, что книги пишут реальные люди, а не те, что изображены на гравюрах с факсими­ле и давно уже умерли.

В раннем детстве трудно понять рождение и смерть. Кажется, что все устроено от века — и люди и вещи. Кажется, именно тогда я начал понимать, что существо­вал не всегда. И не всегда существовали вещи, напри­мер — книги, самые удивительные из вещей. Говорили: «Он пишет книгу» или: «Книга печатается». И, наконец, книга появлялась у нас дома, и дарил ее человек, сам ее написавший и придумавший.

...На следующее лето мама сняла дачу для нас и Янчевецких в тех же местах, где-то на краю Баковки, откуда через поле видно было Одинцово. К большому дому примыкал фруктовый сад, где на хорошо ухожен­ных грядках росла клубника. От этого лета остался за­пах сада и вкус свежей клубники с молоком.

Это было солнечное прекрасное лето. И атмосфера его хорошо мне помнится — его размеренный распоря­док и возвышенность всего происходящего.