Избранное

Москва. Тверская. Далекие, щемящие года.

Там бывшая управа – Моссовет – отсвечивает краснотою.

Напротив домик барский – там неполные три этажа.

И Долгорукий на коне с протянутой к нему рукою.

А домик этот барский, разделенный на клетушки,

Фасад в венецианских стеклах – посмотри!

Там мучаются люди в тесных комнатушках.

И нет надежды там на лучшее, что впереди.

Эх, коммуналка, коммуналка, дальние щемящие года.

Мечта правителей —

всю сволочь переплавить, навсегда и просто,

Профессора, рабочего, крестьянина – и вот тогда

Из тигеля отлить советского послушнейшего монстра.

Вот вход, мочою весь пропахнувший подъезд,

По барской лестнице – над головою арматурой дранки,

И дермантином драным всю залатанную дверь

Толчком ноги – и ты уж в коммуналке.

Открылась дверь, напротив снова дверь,

Там ванная четыре с половиной метра,

Здесь Эльсты из Эстонии – старушка-мать и дочь.

И чтобы жить, дышать – там воздуха 16 кубометров.

Один раз в гости были мы приглашены.

Присели на диванчик вместе с мамой.

Не знаю, как хозяева к столу там проползли,

Как жить вдвоем, не понимал я, в этой ванной.

Налево коридорчик узкий в газовых печах,

А рядом наша дверь – открой неимоверное богатство,

Две комнатки имеем, восемнадцать метров – богачи,

За лишний метр не полезем драться.

Налево шкафчик из фанеры жалостно стоит,

Налево топчанишко весь изломано-кургузый.

Посередине столик скатертью накрыт,

Ведь мебель никогда и не была для нас обузой.

Фанерные перегородки раздробили лепку на куски,

Четыре с половиной метра высоты – видали?

Все комнатушки так разделены, высоки и узки,

Что съемщики живут здесь, как в пенале.

А тридцать лет назад здесь все сияло красотой —

Огромная гостиная, богатство лепки,

Но мы ведь все советские – буржуев вон долой!

И хватит с вас, паршивцев, тесной клетки.

Кривое все, заношено все до предела,

Все сделано без сердца, и охватывает немота.

А до людей живых кому какое дело,

Жизнь жестока, как гвозди, загнанные в руки у Христа.

Теперь о нашем длинном коридоре.

Линолеум стоит взъерошенной иголкой у ежа,

На стенах штукатурки нет – квартира-горе,

Эх, коммуналка, как для Сталина ты б подошла.

А запах тот, живём в котором,

Ведь он из пищи, сваренной почти из ничего,

Там наша сковородка, смазанная солидолом,

На ней котлеты из очисток, только и всего.

Налево дверь до боли так знакома,

Там Яковлев – профессор и его семья.

До революции они владели этим домом,

Как в сказке – вам не кажется, друзья?

Как часто маленьким мальчишкой

Пред этой дверью я стоял в те времена.

Зажав подмышкой для обмена книжки,

Которые давала мне профессора жена.

Интеллигенция почти добитая, полуживая,

Воспитывала, образовывала малыша,

Чтоб пальцем книгу не слюнил, читал, вникая,

И рассказал о содержанье без труда.

Какое страусиное яйцо стояло на рояле,

Какой чудесный запах окружал меня,

Какие книги там в шкафах стояли,

Которые почти что все я прочитал тогда.

А дальше – комнатка сорокалетней тети Аси.

Та секретаршею, ухоженной блондиночкой была.

И наш жилец, который комнату снимал у мамы,

В ней почему-то исчезал до самого утра.

Мне было так смешно, что дядя платит деньги

За ничего – не ночевал у нас он никогда,

Я думал с тетей Асей он в лото играет,

А почему бы нет – ведь это интересная игра.

Направо дверь, и там семья Ланко жила,

Муж и жена, и отпрыски – Наташка, Дема.

Жена в больнице городской завхозихой была,

И иногда у них мясной котлетой пахло дома.

Меня постарше дети были у Ланко.

И зубы черные я у Наташки йодом чистил.

Не думал я о том, что взрослая, целуется она,

Об этих глупостях я и не мыслил.

Наш коридор кончался лесенкой в конце,

Там умывальник с ржавым краном-мойкой,

Там метр семьдесят – высокий потолок,

А за окошком Плята старенький отец копался на помойке.

На чердаке малюсенькая комната была,

По метр восемьдесят ростом проживала,

В наклонном состоянии семья одна,

Мажаровыми, помню, мама называла.

Уборную, особенно, отмечу я.

Пятнадцатью людьми ведь повседневно посещалась.

На гвоздике нарезанная там газетная статья

С портретами вождей по назначению употреблялась.

А это было так опасно в те ужасные поры,

Донос – и из уборной мог в Сибири оказаться,

Не пощадили бы и нашей детворы,

Не дай то Бог, чтоб этому случаться.

И вот и дверь с дырявым дермантином,

С уборной рядышком пристроилась она.

Там проживала из деревни Гранька с сыном,

А дверь напротив, профессуры той была.

Теперь я понимаю, это ведь сюжет кино —

Профессор взглядом в дверь уборной устремлялся,

Нос к носу сталкивался с Гранькой, ну, и что,

Он перед Гранькою с поклоном извинялся.

Как осознал с годами я потом,

С абортов Гранька не слезала,

И загнутой и отбитой кочергой

Дитя из чрева недоношенное выскребала.

А мамочка моя заботилась о Граньке часто.

Все понимая, что нужда не позволяет сохранить дите.

Когда в крови и без сознанья заставала,

И в «Скорую» звонила, чтоб спасти ее.

Кончалось детство – девятнадцать стало,

Вдруг кончился Палач, и стало вдруг светло.

Страна стонала, корчилась от плача,

А я смеялся про себя, и это было хорошо.

Слезами радости я тайно отомстил Злодею

За мать измученную, дядю и отца,

Слезами радости – другого не имея,

А чем еще я мог им отомстить тогда.

Как много лет прошло – я поседел совсем,

В воспоминаниях мне дней прошедших жалко.

Ведь там была неповторимой юности весна,

В ней с счастьем прожил бы опять, и даже в коммуналке.