Избранное. Искусство: Проблемы теории и истории

Музыкант никогда не допустит, чтобы одновременно для одной и той же публики в одном и том же зале исполнялось несколько разных номеров. Театральный режиссер попросил бы упрятать в сумасшедший дом того администратора, который, мотивируя тем, что у него две труппы и только одна сцена, пожелал бы разыгрывать драму и оперетку одновременно на одних и тех же подмостках. Но никто не возмущается архитектором, который строит музейные помещения так, что картины необходимо вешать одну над другой, и никто не осуждает заведующего музеем, который вешает картины или раскладывает вещи в витринах одну к другой, вплотную, так что зритель, без крайнего насилия над собою, без почти непосильного напряжения внимания, не в состоянии увидеть только одну ту вещь, которую рассматривает, а всегда и непременно видит несколько вещей, мешающих одна другой. Достаточно самого элементарного знакомства с психологией внимания и с психологией зрительного восприятия, чтобы понять, что при таких условиях одна вещь убивает другую, и что зритель, кроме головной боли, ничего другого из музея не унесет. Вспомните крыловского посетителя кунсткамеры, который часа там три бродил (как прекрасно сказано: «бродил»!) и который слона-то и не приметил. Герой Крылова вовсе не так глуп, каким обыкновенно представляется, и каждый из нас бывал в положении человека, который именно слона и не удостоил внимания. Вовсе не потому, что слон был плохонький и не стоил внимания, и вовсе не потому, что мы отличались какой-то сверхъестественной рассеянностью и недогадливостью, а просто потому, что устроители соответствующего музея поставили нас в наихудшие возможные условия для использования музейных экспонатов, и потому, что мы сами от себя потребовали подвига, который превысил наши силы.

Мы совершенно равнодушно, и вовсе их не замечая, проходим в музеях мимо многих великолепнейших вещей, а дома у себя подолгу рассматриваем вещи несомненно и несравненно менее значительные; имея в своем распоряжении первоклассные музеи, мы заводим свои личные убогие коллекции того, что нас интересует. Всякий посетитель музеев знает, что частенько он, просматривая на досуге иллюстрированный каталог музея, в котором бывал и который как будто знает, делал совершенно неожиданные для себя открытия: плохая, иной раз, фотография – плохая, но рассмотренная со вниманием, – давала больше, чем прекрасный оригинал – прекрасный, но потонувший в массе всего прочего и промелькнувший перед усталым и равнодушным взором.

Я повторяю: в огромных столичных музеях, рассчитанных на приезжих, а не только на оседлое население данного города, и наполненных первоклассными экспонатами, – там приходится мириться со многим, и от посетителей таких музеев можно, пожалуй, требовать и чрезвычайного напряжения. Ленинградский Эрмитаж, московская Третьяковская галерея занимают огромные помещения, целые дворцы, а в них тесно: многое вовсе не выставлено, а что выставлено, то поставлено в такие же примерно условия, в каких в Петергофе некогда поставлены были женские головки Ротари, использованные в качестве своеобразных обоев. Такая же теснота царит в естествоведческих, этнографических и прочих центральных музеях, которые никак не могут отличить научно-исследовательский тип музея от публичного, или, вернее, которые должны быть рассматриваемы как публичные научные музеи. Тут, как будто, ничего не поделаешь. Но у нас в провинции дело обстоит иначе: не слишком много у нас первоклассных вещей, которые всегда должны быть видимыми, незачем нам очень заботиться о приезжих, которые не должны зависеть от случайностей переменных выставок, нет в нашем распоряжении просторных дворцов, для которых в настоящее время уже иного, кроме музейного, назначения не имеется, – мы в провинциальных музеях должны позаботиться о том, чтобы хоть то, что у нас есть, не пропадало зря и чтобы наша публика могла использовать с максимальной интенсивностью наши естественно-исторические, художественные, технические, этнографические и прочие публичные собрания.