Избранное. Том первый

Конечно, везде умных людей вдосталь. Но превыше прочих он и сам ставил сибирян. Не потому, что они умнее, потому что роднее, понятней. Ну и заслуг их не умалял: вот, мол, грани державы раскинули, и то не предел. Да грани-то не одни сибиряне меняли. И не одни сибиряне могут умом похвалиться. Но так уж водится: дома всё лучше, а свои всех краше, хотя повидал многих: и греков, и немцев, и латынян, горные, пустынные и северные народы... Хорват Юрий, бывало, говаривал: «Где привечают, там и дом». Ремез так не привык. Да и сам Крыжанич, объехав полмира, застрял надолго в Тобольске и полюбил его. «Давно ли, – говорил, – страна Сибирская мало ведома была? А вот тянутся к ней ливонцы и шведы, и персы на базаре частые гости. За ними другие спешат! Грек Спафарий бывал в Тобольске. А всё на славян лают... Вот-де умом недалеки. Варягов в вожжи зазвали... То ложь олеарьева и прочих недругов наших. Славяне силе своей пределов не ведают. Им токмо объединиться! Им бы, как ручьям, в единой реке слиться. И воевать сноровисты, и торговать...»

Спорил с бывальцами хорват, с отцом спорил, а чаще звал к единению. Одно дерево буря с корнями вырвет. С лесом не справится.

От воспоминаний былого у Ремеза дух захватывало от мысли, сколь велика и необъятна земля. Кто ж объял её? Есть ли такие? Неужто один лишь создатель? Да полно? Как же один-то? Вон сколь народов, и кажин человек в народе своём наособицу. Окрест него – горы, леса и степи... И зверь всякий, и птица. Да муравей малый и тот миром своим живёт. Как же объять всё это?

Ремез иной раз представлял себя на месте творца и терялся от многоликости мира, вместе с тем радовался чудесной возможности познавать его. Лишь бы успеть познать побольше...

– И всё дивно связано, всё согласовано и разумно, – захлёбывался от неуёмного восторга многоучёный хорват. – Как ни пойди – водой или сушей – и в какую сторону, всё едино домой воротишься...

«Ежели останешься жив, – мысленно добавлял Ремез. По опыту знал, какими нелёгкими были возвращения отца. Тот всё помышлял проплыть северным окоёмом к Амуру, оттуда – в Индию, в Китай. Потом, посуху, объявиться в Тобольске. – Я бы и сам так желал! – грезил Ремез, и неведомые перед ним распахивались дали, звучали чужие говоры, и он внимал им, как Юрий, исколесивший весь мир, и земля становилась доступнее. И, верно, в те раздумчивые и неспешные вечера решил для себя: – «Исполню! Чем я хуже Крыжанича?».

В тихой теми под урчание камелька в горнице просыпалась в нём сила, и честолюбивый бог знаний внушал: «Дерзай, отрок! Дерзай, не страшись!..».

Но вот уж годы минули, мно-огие годы... Где был? Что видел? Ну, Сибирь. А не всю. Ну, Россию... И её посерёдке. Татар да бухарцев. Вогул да калмыков. Самоедов да зырян. Кыргызов да тибетцев... Немало всё ж таки, нет, немало! Но сколь ни видал, земля как воздушный шар, раздувалась, – кругла, и ни конца у ней, ни начала.

Однажды попалась ему «Таблица княжества московского и государств до него лежащих с великими окрестностями». Зло и удивление затопили дотоле спокойную душу. Зло – на себя: «Дремал! Витийствовал!». Хотя и не дремал, а служил истово. И многие дела важные пожирали всяк час. Витией не был, но вирши слагал на досуге. А мог бы заполнить тот досуг. Дивился же извечному беспокойству безвестных любознатцев, охвативших столь многие околичности от синуса Литовского и Русского до самого Китайского государства.

«Я ж и любимого Тобольска не вычертил на пергаменте...» – ворчал на себя. Поворчал и надумал. И теперь сутками пропадал на Чукманском мысу и на Троицком, на Панином бугре и на Казачьих лугах... То, спотыкаясь, сбегал с горы вниз, то, отпыхиваясь, карабкался вверх, срисовывал, вглядываясь вдаль, бормотал что-то, наверное, и самому непонятное. Потом устремлялся вперёд, и, отсчитывая шаги, сильно рассекал перед собой пространства ладонью. Затем, притомившись, усаживался в ближнем кружале, чертил углём на столешнице, изредка прикладываясь к ковшу с медовухой.

Здесь, в «Подкопае», и застал его Тютин, с которым не виделись давно и, казалось, забыли о существовании друг друга. Из-за спины вытянул тонкую, словно бычий хвост, шею, на которой голова, как репа на хвостике. Пористый нос над седыми усами, из-под которых и рта не видно, повело в сторону, будто чихнуть собирался. Глаза, блёкло-синие, хитро сощурились.

– Не сопи, сдуешь, – упредил Ремез, решив, что за спиною кто-то из завсегдатаев. Мгновение подумав, вывел перед собой жирную угольную линию, извитую, как Гаврилина шея. К ней другая припала, потоньше, по той и другой стороне – значки, закорючки и вроде какие-то кусты.

– Кого чертишь? – угадывая Иртыш и Курдюмку, Бухарскую сторону и Притоболье, все жб полюбопытствовал Гаврила. Любопытствовал, потому что знал: без дальней цели Ремез пальцем не шевельнёт. А какая цель-то?..

– Ты?! – Ремез оглянулся, цапнул Тютина за нос. – Садись, пей. Небось пропился?

– Не так чтоб, – Тютин пошмыгал носом и вдруг возгордился. – А скоро разбогатею! Делом связан одним с мужиками московскими. Вон они пригнездились.