Избранное. Том первый

Через сутки один из казаков, выйдя на охоту, обнаружил чужие следы. «Побьют нас...» – вздыхал Иван, оглядывая своё войско. «Войско», не считая Васьки, двенадцать человек. Тринадцать число чёрное. Но зато благодаря тринадцатому, Ваське, свет в душе загорелся. Правда, и забот добавилось. То хоть за одну свою голову отвечал, за казаков... Так им что? Им не в новину. Сложит голову человек – скажут: сгинул на службе. А сын погибнет – грех на душу ляжет. Строго-настрого запретил сыну выходить из острожца. Укреплён не шибко: вал да ров, да заострённые колья. Зарядов, правда, хватает. От малых сил отбиваться можно. А как сотни тунгусов соберутся, одичав от злобы, кинутся на приступ – тут и грехов отпущение получить не успеешь. Да и не у кого. Разве что у Федота Пешни. Тот вместо молитв такие каноны с утра до вечера наговаривает – уши горят. И откуда что у человека берётся? Начни с ним о чём-нибудь путном, двух слов не свяжет, а как не в духе или наоборот, весел – начинает вить матершинное кружево. Столь яро, столь затейливо, то тонко, с присвистом, то басовито, с придыхом и хрипотцой, растягивая, сжимая, коверкая бранные слова, выводит трели свои Федот, что казаки часами заслушиваются его «переливами».

– Чисто соловей тобольский! – похвалил Васька, которому художества Пешни пришлись по нраву. Пешня оглянулся на него, заговорщически подмигнул.

Отец прогнал:

– Рано тебе такое слушать. Беги лучше дров наколи.

Тайком от отца подружившись с Пешней, Васька усердно перенимал замысловатое его искусство и однажды во сне с таким перцем выругался, что отец не выдержал, снял ремень и огрел им сонного. Не сердито огрел, с оглядкой, но рука-то Иванова потяжелей колуна. Ударит по чурке – чурка раскалывается. Васька вскинулся с лежака ящеркой. Протирая глаза, басовито захныкал:

– Ты чо, тять? Дурной сон увидел? Дерёшься, а я вон откуль к тебе пёр...

«Дитё ведь. Совсем неразумен. Поди, и не хотел, да нечаянно в памяти зацепилось», – жалея сына, Иван всё же протянул его вдоль спины ещё раз, но уже полегче; Васька сиганул в дальний угол.

– Чтоб не матерился, – коротко и незлобиво пояснил Иван.

- Да я и так сроду похабного слова не молвил. Вот те крест! – врал Васька.

– А во сне-то? Почище Пешни загибал.

– Дак то во сне... Я ж сон такой не заказывал... Снилось, будто спорим мы с дядькой Федотом: кто кого перематерит.

Против этого Иван возразить не мог.

– Сон, он, понятно... вздохнул виновато и, поманив к себе Ваську, ласково потрепал за уши, толкнув в постель. – Сон, он и есть сон.

И сам лёг, задув жирник.

Едва коснулся жёсткого ложа, глаза слиплись, захрапел. Васька ворочаясь, слушал отцовский храп, поёживался: спина от ремня горела. «Добрый ведь он... а чуть чего – за ремень... Добром-то нельзя разве? Я вот своего сына бить не стану», – рассуждал Васька. Отец перевернулся на спину и захрапел ещё громче. Поначалу храп был отрывистый, посопит, затем словно из пищали выстрелит. Чуть погодя он стал похож на жуткое звериное рычание.

Сон был потерян. Васька поднялся с лежака, зачерпнул воды. Изба уж выстыла. В кадке звенели льдинки. Они и в ковше плавали. Васька глотнул, похрустел льдинками, уставился в тёмное окно, за которым выла, жалуясь на судьбу или что-то худое предчувствуя, собака. Заскучав от этого воя, от бестолковой бессонницы и немыслимого отцовского храпа, Васька подмигнул сам себе, снял с гвоздя всё тот же сыромятный ремень. Подкравшись к лежаку, со всего размаха огрел родителя по хребтине. Иван, намотавшись за день, не проснулся, лишь почесал себе спину.

«А ну-ко я его ишшо разок!».

– Ктой-то? – с трудом просыпаясь, недовольно спросил Иван. – Ты, что ль, Василко, балуешь?

– Материшься ты шибко... – соврал Васька, на всякий случай отступая подальше. Разъярится тятька, кулачищем своим приложится, и – душа вон. – Слушал я, слушал – чуть со стыда не сгорел, до того непотребно.

– Ох вруша! – беззлобно рассмеялся Иван, понимая, что сын ему мстит за недавнее наказание.

– Дай ей-боженьки, тять! – истово клялся Васька. – Пуще Федота сквернословил.

– Ладно, спи, балабол! А то вот как встану... – не договорив, Иван опять захрапел.

Теперь храп его Ваське не досаждал. Укрывшись тулупом, он и сам вскоре запосвистывал носом.

23