Избранное. Том первый

Смеркалось. Заснеженную вершину лиственницы обнюхивал ветер. Она роняла снег, тихонько постанывала, бросая на крышу лиловые неспокойные тени. Из трубы вился тихий дымок – затопили печь, узнав, что один из заложников – пожилой, хвор. Дымок поднимался по невидимой ниточке, исчезал в тускло-сером, с севера серебрящемся небе. Из окошка падал на снег золотистый нежный отблеск. Пленникам разрешили зажечь лучину. Васька представлял, как они сидели на корточках подле печки, протягивая к огню чёрные жилистые руки. Твёрдые ногти поблёскивали, словно маленькие монеты. И что-то беззащитное, очень понятное Ваське было и в позах их, и в их отрешённо унылых лицах. Только князёк, учивший Ваську своему языку, был холодно неприступен. А тот хворый исходил мелкой дрожью, чакал зубами и что-то невнятно шептал.

«Ах, тятька, тятька! Ну на што ему эти аманаты дались? Исчахнут тут только», – вздыхал сочувственно Васька.

А потом вдруг, на звёзды заглядевшись, вспоминал почему-то Стешку, тётку свою. О других женщинах не помышлял. А эта постоянно тревожила память. Но сладок орешек, да растёт высоко не дотянешься...

– Вазил, – глухо позвал Ямгир, князёк, с которым Васька почти сдружился. – Хворого выведи... по нужде, – не сразу смея выговорить непривычное, имеющее приниженный смысл слово, сказал он, слыша, что Пешня удалился, поминая всех святых и грешных, а заодно и Ваську, с которым нынче поматериться не пришлось.

- Приспичило вам, – проворчал Васька, обычно выводивший пленников днём, когда поблизости были взрослые казаки и какие-либо неожиданности со стороны аманатов исключались. Но постоянные разговоры сблизили князька и Ваську. И, сняв засов, он выпустил тунгуса на волю, забыв накинуть засов снова. Что-то бормоча и покачиваясь, больной не спешил обратно. Звенели бубенчики на шапке – Васька знал от Ямгира, что это ихний шаман, – звенело и искрилось небо, зацветающее, как весенний багульник.

Шаман, дыша во всю изношенную, хрипящую грудь, восторженно любовался начинающимся северным сиянием. Только что унылое, лишь кое-где подсвеченное небо вдруг ожило, заиграло, запело. И с этой бессмертной песней природы чудесно перекликались шаманские бубенчики. Старик тянул к небу худые руки, что-то шептал. Сияние разгуливалось, из приоткрытой двери, словно чудовищный зверь, разинула красный зев печка. У порожка, сидя на корточках, любовались игрою красок небесных пленники. Гибкие, необычных расцветок змеи сшибались друг с другом, искрили, меняли окраску, точно хамелеоны, расползались по-тихому, то светло-лимонному, то багряному, то полуденно-синему горизонту, снова сталкивались, наскакивая со всех сторон, сплетались в немыслимо прекрасном боренье.

Молчал ошеломлённый хмурый лес. Спали усталые казаки. Лишь Пешня да сторожевые, глядя на небо, перекликались.

Князёк выскочил из избы, что-то гортанно крикнул, и Ваську уронили, втоптали в снег, потом перебросили через частокол, взобравшись наверх по забытой кем-то лестнице.

«Пропал! – давясь рукавицей, которой ему заткнули рот, обречённо думал Васька, более всего страшась отцовского наказания. – Ну, Ямгир, я тебе это припомню!..».

Неподалёку от острога их ждали на оленях тунгусы. Кинувшись в нарту, Ямгир приказал уложить на неё Ваську. Через минуту олени мчали их в тайгу.

24

«Пороть! Всех пороть!» – орал вконец измученный головной болью воевода. И казаки при воеводской избе таскали старообрядцев одного за другим. Палач изнемогал, с утра до вечера работая плетьми и батогами. У Макаровых на голбце отлёживался до полусмерти избитый Иона, впервые за много лет освобождённый от вериг, отмытый, ухоженный. Раны и язвы Ефросинья смазала медвежьим салом, обернула тёплой, пропитанной лечебными снадобьями холстиной. Старец уснул, несмотря на жуткую, для иного смертоубийственную порку, и спал без просыпа три дня. А в это время вскидывали на козлы его единоверцев. Стон, ропот, жалобный вой разносились по Якутску. Катаясь по полу, ревел лишившийся ума воевода.

– Ага! Больно вам? Думаете, мне не было больно? Лупцуй их! Шибче! Шибче, Алёшка! – кричал он палачу.

Не только староверы, но и казаки, привыкшие к жестоким здешним нравам, возмущённо роптали:

– Он чо? Скоро весь город под батоги бросит...

Палач трудился в поте лица. На перекошенном лице его, исслеженном потными потёками, стыла невыразимая мука. «Эдакое кому под силу?» – ворчал Алёшка. В конце третьих суток выронил плеть, изнемождённо уткнулся лбом в козлы. – А пропадите вы все с воеводой вместе! – И пьяно шатаясь, побрёл прочь.

– Воротись, Алёшка! Эй, воротись! – пытался удержать его Гарусов.

– Мочи нет... Секи сам, Иуда! – бросил Алёшка, не оглядываясь.

Добравшись до кабака, влил в себя три ковша браги, рухнул и мертвецки уснул.

Гарусов, не зная, как быть, побежал к воеводе, но, увидав его безумно вытаращенные глаза, как ошпаренный выскочил на улицу.

«Рехнулся!» – думал он с ужасом. Давненько примечал, что Пётр Петрович ведёт себя уж как-то очень чудно. А нынче и вовсе спятил.