Избранное. Том второй

Фима, устав от метаний на берегу, дремала. Её разбудил гудок толкача. Устроившись на корме, она смотрела туда, где осталась деревня, словно хотела вернуться в прошлое. А Ванин корабль нёс её в другую сторону. Фима пригорюнилась отчего-то и запела, как певала когда-то, тоскливую солдатскую песню:

Ой да командир полкаОх богу мо-олится-я...Ой да молодой солда-атДомой просится-я...

Под это тоскливое пение, напоминавшее волчий вой, под шум дождя, под ликование Вани, нечаянно ставшего владельцем самоходки, умирал старый художник. И никто, кроме Анфисы Ивановны, не догадывался о том, даже Димка.

«Вот и всё», – думал художник. Мысль показалась ему затянувшейся, длинной, и хотелось в эти оставшиеся секунды думать о чём-то ином, лучшем, утверждающем бесконечность бытия.

Да, было просто и не страшно. На войне пуль боялся, хоть и не кланялся им, но боялся, что греха таить. А тут смерть пришла. Пришла как гостья, поздоровалась, поцеловала в лоб и сказала: «Прости, если в чем виновата...». Какая она добрая, смерть! Она добрая, добрая... И голос такой знакомый. Не знал, что у смерти может быть такой голос. Это не её голос... нет. А чей голос слышал?..

Сердце под рукою Анфисы Ивановны слабо шевельнулось в последний раз и утихло, словно решило отдохнуть. Лицо художника сделалось спокойным и светлым. Теперь он не чувствовал боли, искажавшей лицо, ничего не чувствовал и уже не сознавал. Хотя где-то в глубинах мозга ещё теплилась угольком жизнь. Но вот и она погасла...

Вениамин Петрович умер.

Он умер, когда цыган и Наташа бродили по лесу, целовались и говорили разные глупости, когда объедались морошкой Файка с Зойкой, примирившись с тем, что Тимофей, их кумир, опять встретил женщину, на этот раз, кажется, хорошую, потому что она похожа на Алёну и, верно, сестра её. А если не её, так сестра другой Алёны. И Тима увидел её и полюбил. Он умер, когда Димка выкидывал на палубе немыслимые коленца, когда Фима пела про бедного солдатика, а Ваня, волею случая став временным владельцем баржи (временным, временным! всё на земле временно!), вырастал в собственных глазах.

Он умер, когда возвращались в зимовье Яков Иванович и Тидне, когда Вася Кузьмин мучительно вспоминал, где оставил старый портфельчик с очерком про Наташу и про других многих людей, с которыми не раз пересекались его пути.

- Читай, Дима, – глухим, словно из-под земли идущим голосом сказала Анфиса Ивановна, когда кончился дождь. – Читай громче!

Димка как от удара сжался, но заставил себя не думать о том, что должно было случиться и, может, уже случилось. Не без причины же дрожит властный, уверенный голос командорши...

- Читай! Громче! – в голосе слышалось рыдание.

На корме выла Фима.

Димка читал теперь без выражения, тонким, рвущимся голосом.

Голос тончал, тончал. В горле что-то хрипело и булькало. И весь мир потерял краски. Совсем затянуло небо, стала свинцовой вода. Хмурились берега, как стенки гроба, стиснувшие баржу. Баржа, в свою очередь, сама была гробом... большим гробом для Вениамина Петровича, верного Димкиного друга. Потом его переложат в гроб поменьше... Спрячут в землю, и он никогда уж не услышит Васиных очерков.

...Никогда. А сейчас слышит?

Димка, набравшись мужества, повернулся к художнику, над которым склонилась командорша, и удивлённо пискнул. Петрович, улыбался всё той же отстранённой улыбкой, которая отделяет мёртвых неодолимой стеной. Эту последнюю улыбку никому не дано погасить.

- Надо читать, – приказал себе Димка. – Он просил... дочитаю.

И отвернулся и сквозь слёзы, которых даже не вытирал, а только сглатывал, продолжал чтение.

«Ты не унывай, – утешал корреспондент потерявшую мужа Наталью. – У тебя есть крылья».

«Это верно: у меня крылья», – сквозь слёзы улыбалась она...»

Тогда, как и сейчас, шёл дождь. Дождь распоясался совершенно.

Как это случилось?

- Как это случилось? – лепетала Наташа подлинная, которую, как это часто с ним в спешке бывало, не дописал. Жизнь всё время подталкивала ему материалы, и Вася начинал сознавать себя виноватым. «Может, бросить эту канитель? Мелко плаваю», – корил он себя. Но корил для вида. Любил свою суетную профессию. Она сталкивала с интересными людьми, бросала по области из конца в конец, и Вася колесил, колесил и, как покойный Вениамин Петрович, старался больше видеть, слышать, спешил, жадничал, изводил кипы бумаги, терял свои материалы, иной раз даже и не напечатав их, но не жалел, потому что блокноты его всегда полны были фактами и встречами, о которых стоило написать.

- Как вышло, что мы полюбились? – спрашивала Наташа, которую Вася несколько лет назад оставил плачущей в Нумгах. А здесь, в пустой заброшенной деревне, она опять оказалась счастлива. И Вася радовался за неё.

- Мы знакомы с тобой давно... всю жизнь, – убеждённо отвечал Тимофей. – Только раньше тебя звали Алёной.

- Не надо, Тима... Я тоже теряла. И то, что было, оно уже было...