Избранное

– Случайно ничего у нас не бывает! – твердо сказал Бурыкин. – Нет! Это сигнал! Это дело рук Мостырина. Мостырин будет новым директором, вот он уже и начинает меня спихивать.

– Разве Мостырина назначат?

– А то кого ж?

– Говорят, Пахомова.

– Нет! – убежденно сказал Сергей Петрович. – Я сегодня за ними внимательно наблюдал, – все в пользу Мостырина. Он как-то веселей смотрел, первым в автобус сел и, когда директора выносили, в ногах находился спереди и справа, а Пахомов – только слева и сзади.

– Может, им так удобней нести?

– Дура ты, – вздохнул Сергей Петрович, – это шкаф носят как удобней, а директора – как положено!

После этого Бурыкин долго сидел задумавшись и курил папиросу за папиросой. То ли от этого, то ли от размышлений заболело в груди. Бурыкин понял, что неизвестность и неопределенность его измучают. Тогда он решил позвонить Глазычеву, редактору многотиражки. Снял трубку, набрал номер и, услышав мужской голос, назвался.

– Кто? – не расслышал Глазычев.

– Бурыкин.

– Кто?

– Бурыкин! – И даже закричал по складам: – Бу-ры-кин!

– А! Ну, понял! Слушаю тебя, Сергей Петрович!

Такое начало разговора несколько сбило Бурыкина. Было неясно, действительно ли плохая слышимость или положение настолько серьезно, что Глазычев даже не хочет с ним разговаривать. Поэтому Бурыкин стал изъясняться несколько путано:

– Слушай, Глазычев, ты извини, что я домой. Я по вопросу похорон. Я – человек прямой и люблю, как говорится, точки над «и». Поэтому сразу и по существу: ты знаешь, что я в списке выступавших был записан? Был! Я речь приготовил. А слова мне не дали! Это как понимать: не оказано доверие или как?

Глазычев секунду обдумывал услышанное, потом спросил:

– Ты выпил, что ли, Петрович?

– Нет! – сказал Бурыкин. – Но я люблю в таких вопросах полную ясность. Ты там с начальством был, ты знаешь. Если кто-то копает против меня, то кто? Или это – общее мнение?

– Дождь это! – сказал Глазычев. – Дождик стал накрапывать. Вот и решили поджать митинг, чтоб, значит, не намокли люди. Так что против тебя, Бурыкин, небо! Сам Господь Бог, понимаешь? – И Глазычев засмеялся.

Этот смех не понравился Бурыкину. Он не любил шуток. Кроме того, в таких вопросах он был убежденным атеистом.

– По-нятно… – протянул Бурыкин. – Но если так, то давай, Глазычев, ошибку исправлять. Там все-таки весь наш коллектив присутствовал, подчиненные. Здесь явный подрыв авторитета. Будем исправлять ошибку…

– Как? – не понял Глазычев. – Что ты предлагаешь? Повторно захоронить, что ли?

– Зачем же так? – обиделся Бурыкин. – Не надо так со мной, товарищ Глазычев. У меня конкретное к тебе предложение. Ты завтра в газете отчет о похоронах напечатаешь?

– Ну?

– Вот! Укажи и меня среди выступавших.

– Как же это можно?

– Можно! – перебил Бурыкин. – Во-первых, многие не сразу и вспомнят, выступал я или нет. Во-вторых, это будет прямым разъяснением: мол, вот – человек был в списке, а если выбыл, то по техническим причинам. Люди у нас грамотные, все поймут правильно.

– Так!.. – сказал Глазычев и сделал паузу. – Так!.. Послушай, Сергей Петрович, у тебя время сейчас есть?

– Да, – сказал Бурыкин, – а что?

– Тогда иди к такой-то матери! – сказал Глазычев и швырнул трубку.

Бурыкин некоторое время слушал короткие гудки и размышлял. Разговор с Глазычевым подтвердил его опасения в том, что исключение из списка не было случайностью. Но, с другой стороны, тот факт, что Глазычев не перешел с ним на официальный язык, а просто по-свойски, с шуткой, послал его к матери, давал надежду, что еще не все потеряно. Поэтому через некоторое время он снова набрал номер Глазычева и стал объяснять необходимость и важность упоминания его фамилии.

– Товарищ Бурыкин! – сухо прервал его Глазычев. – Фальсификацией заниматься не будем! Наша газета отражает факты, понятно? Кто выступал – тот выступал, а кто нет – извините!

– Но ведь это несправедливо! – не сдавался Бурыкин. – У меня и речь написана, и вообще… Да что ж мне – ехать сейчас на кладбище и зачитывать ее, что ли? Формализм какой!

– Послушайте, Бурыкин! – вдруг закричал Глазычев, переходя на «вы», отчего у Сергея Петровича как-то дрогнуло все внутри. – Оставьте меня в покое! Хотите – поезжайте на кладбище, хотите – нет, это, конечно, ваше дело! Но в списке будет только тот, кто выступал. Все! И больше по вопросу похорон прошу мне домой не звонить!

Глазычев швырнул трубку, а Бурыкин вновь слушал короткие гудки и мучительно соображал, что конкретно имел в виду Глазычев и не шутит ли он.

– Ну, чего? – спросила Зинаида.

– Молчи! – сказал Бурыкин. – Надо подумать…

Он открыл бутылку коньяка и задумчиво выпил пару рюмок. Как всегда, алкоголь снял ненужное напряжение и придал ясность мысли. Бурыкин стал прикидывать и сопоставлять…

И как он ни прикидывал и ни сопоставлял, получалось, что Глазычев был по-своему прав. Действительно, хочешь принять участие – прими! И сегодня же! Газета завтра выходит.

Бурыкин посмотрел в окно. На улице начинало темнеть… Он выпил для храбрости еще несколько рюмок коньяка, а бутылку сунул в карман. Потом взял листок с текстом выступления. Потом надел плащ.