ИЗБРАННЫЕ ПРОИЗВЕДЕНИЯ В ОДНОМ ТОМЕ

— Это было бы неплохо, — сказал Мориц, — особенно при моей любви к театру. Но теперь я скажу вам еще одну вещь, и она испортит все. Откровенно говоря, я удивляюсь: почему вы не вывешиваете где-нибудь сзади объявлений о том, что нам сюда вход закрыт. В общем, я еврей. К тому же лишенный гражданских прав и высланный из Германии. Живу годами на нелегальном положении.

Привратник воздел обе руки.

— Еврей? Лишенный гражданских прав? Годами живущий на нелегальном положении? Тогда мы дадим тебе двух ангелов для личного обслуживания и фанфариста в придачу. — Он крикнул в открытые ворота: — Позвать ангела всех безродных! — Тут же к папаше Морицу подошло высокое существо в голубом одеянии и с лицом всех матерей на земле. — Позвать ангела всех страдальцев! — снова крикнул привратник, и другое существо в белом одеянии, несшее на плече кувшин, наполненный слезами, встало с другой стороны.

— Одну секундочку, — обратился Мориц к привратнику. — Скажите, сударь, а вы уверены, что там за воротами нет…

— Не беспокойтесь. Наши концентрационные лагеря расположены ниже.

Оба ангела взяли папашу Морица за руки и бережно повели старого путника, ветерана эмигрантов, через ворота. За воротами сиял какой-то немыслимый, чудовищный свет, и вдруг этот свет стал омрачаться шуршащими цветными тенями, падающими все быстрее и быстрее…

— Мориц, — сказала Эдит Розенфельд, стоя в дверях, — вот этот самый младенец. Маленький француз. Хочешь взглянуть на него?

В комнате царила полная тишина. Эдит подошла ближе. Мориц Розенталь из Годесберга-на-Рейне больше не дышал.

* * *

Мари снова проснулась. Утренние часы прошли в бессознательной агонии, но теперь она совершенно отчетливо узнала Штайнера.

— Ты еще здесь? — испуганно прошептала она.

— Я могу оставаться здесь сколько угодно, Мари.

— Что это значит?

— Объявлена амнистия, и я подпадаю под ее действие. Ни о чем не беспокойся. Я всегда буду с тобой.

Она недоверчиво посмотрела на него:

— Ты говоришь так, чтобы успокоить меня.

— Нет, Мари. Вчера действительно был опубликован закон об амнистии. — Он обернулся к сестре, раскладывавшей что-то на столике в глубине палаты. — Скажите, сестра, верно, что со вчерашнего дня мне уже не приходится опасаться ареста?

— Нет, — невнятно буркнула сестра.

— Пожалуйста, подойдите поближе. Моя жена желает ясно услышать это из ваших уст.

Сестра продолжала стоять, склонившись над столиком.

— Ведь я уже сказала.

— Пожалуйста, сестра, прошу вас! — прошептала Мари.

Сестра молчала.

— Прошу вас, сестра, — еще раз прошептала больная.

Сестра нехотя подошла к постели. Больная напряженно смотрела на нее.

— Так это верно, что со вчерашнего дня я могу приходить сюда когда угодно?

— Да, — с трудом выдавила из себя сестра.

— Мне больше не грозит арест?

— Нет, не грозит…

— Спасибо, сестра.

Штайнер заметил, что глаза умирающей затуманились. У нее больше не было сил плакать.

— Значит, теперь все хорошо, Йозеф, — прошептала она. — Теперь, когда я могла бы тебе пригодиться, мне придется уйти…

— Ты не уйдешь, Мари…

— Я хотела бы встать и пойти с тобой.

— Мы уйдем отсюда вместе.

Некоторое время она молча глядела на него. Ее лицо посерело, кости резко выпирали из-под кожи, а волосы за ночь утратили блеск и стали блеклыми, словно ослепли. Штайнер видел и не видел всего этого; он замечал лишь одно — ее дыхание не прекращалось: и пока она дышала, она оставалась для него Мари, его женой, овеянной отблеском молодости, памятью об их неразрывном союзе.

Вечер вполз в комнату. В коридоре за дверью то и дело слышалось вызывающее покашливание Штайнбреннера. Дыхание Мари стало каким-то плоским и совсем слабым, затем прерывистым. Наконец оно стихло, как уснувший легкий ветерок. Штайнер держал ее руки, пока они не похолодели. Он умирал вместе с ней. Когда он встал, чтобы выйти, ничего от него не осталось. Бесчувственный, чужой самому себе, он был лишь какой-то пустой оболочкой, подобием человека. Выходя, он равнодушно взглянул на сестру. В коридоре его встретил Штайнбреннер и конвоир.

— Больше трех часов мы прождали тебя, — прошипел Штайнбреннер. — Это я тебе еще не раз припомню, можешь не сомневаться.

— Я и так не сомневаюсь, Штайнбреннер. Верю в тебя.

Штайнбреннер облизнул губы.

— Ты, вероятно, знаешь, что обязан называть меня герр вахтмайстер? Думаю, что знаешь, не так ли? Но ничего — продолжай называть меня Штайнбреннер, говори мне ты, пожалуйста, — но ты у меня наплачешься, неделями будешь плакать, дорогой мой, и не просто, а кровавыми слезами. Ведь спешить нам с тобой некуда.

Они двинулись вниз по широкой лестнице. Штайнер шел между двумя конвоирами. Был мягкий вечер, и доходящие до пола окна в овально изогнутой наружной стене стояли открытыми настежь. Сквозь запах бензина угадывалось приближение весны.

— У меня с тобой бесконечно много времени впереди, — медленно и довольно заявил Штайнбреннер. — Вся твоя жизнь, мой красавчик. И наши фамилии так здорово подходят одна к другой — Штайнер и Штайнбреннер[84]. Посмотрим, что еще из этого получится.