Избранные произведения в одном томе

Как только высокая фигура ламы показалась в дверях, джат подбежал к нему и, подняв ребенка, крикнул: «Взгляни на него, Служитель Божий, и, если захотят боги, он будет жив, он будет жив!»

Он порылся в поясе и вынул мелкую серебряную монету.

— Что это? — Взгляд ламы обратился к Киму. Он говорил на языке урду гораздо лучиге, чем прежде под Зам-Заммахом, но отец не дал им переговорить между собой.

— Это просто лихорадка, — сказал Ким. — Ребенка недостаточно кормят.

— Его тошнит от всякой пищи, а матери нет здесь.

— Если позволите, я могу вылечить его, Служитель Божий.

— Как! Из тебя сделали врача? Подожди здесь, — сказал лама и сел рядом с фермером на последней ступеньке храма, а Ким, искоса поглядывая, медленно открыл ящичек из-под бетеля. В школе он мечтал, как вернется к ламе сахибом, как подразнит ламу прежде, чем откроется ему. Гораздо больше драматизма было в его теперешнем виде, когда он шарил среди бутылочек с нахмуренным лицом, останавливаясь для размышлений и бормоча заклинания. У него был хинин в таблетках и еще какие-то темные лепешки, вероятно, из мясного сока, впрочем, ему это было все равно. Ребенок не хотел есть, но стал жадно сосать лепешки и сказал, что ему нравится их соленый вкус.

— Так возьми вот эти шесть лепешек. — Ким подал их фермеру. — Возблагодари богов и вскипяти три в молоке, остальные три в воде. Когда он выпьет молоко, дай ему это (он подал полтаблетки хинина) и хорошенько укутай. Дай ему воду из-под остальных трех лепешек и другую половину этой белой лепешечки, когда проснется. Вот тут еще темное лекарство, которое он может сосать дорогой.

— Боже, что за мудрость! — сказал фермер, хватая лекарство.

Ким припомнил все, что мог, о том, как его лечили осенью от малярии, прибавив только красноречие, чтобы произвести впечатление на ламу.

— Теперь ступай! И приходи утром.

— Но цена, цена, — сказал джат, поводя своими сильными плечами. — Мой сын, мой сын. Теперь, когда он поправится, как я могу вернуться к его матери и сказать ей, что я принял помощь и ничего не дал за нее?

— Все эти джаты похожи друг на друга, — кротко сказал Ким.

Джат стоял со своим ребенком, а мимо шли королевские слоны.

— О, погонщик, — сказал он, — за сколько ты продашь этих осликов?

Джат разразился хохотом, заглушенным извинениями, с которыми он обратился к ламе.

— Это поговорка моей страны, сказанная совсем по-тамошнему. Таковы все мы, джаты. Я приду завтра с ребенком, и благословение богов очага — добрых маленьких богов — да будет над обоими вами… Ну, сын, теперь мы снова станем сильными. Не выплевывай, мой князек! Царь моего сердца, не выплевывай, и к утру станем сильными людьми, борцами, умеющими управляться с дубинами.

Он пошел дальше, напевая и бормоча что-то. Лама обернулся к Киму, и вся старческая, полная любви душа отразилась в его узких глазах.

— Вылечить больного считается большой заслугой, но сначала надо приобрести знания. Это было сделано умно, о Всеобщий Друг.

— Я стал умным благодаря тебе, Служитель Божий, — сказал Ким, и, забывая только что сыгранную комедию, забывая школу св. Ксаверия, забывая свою белую кровь, забывая даже Большую Игру, он наклонился, по магометанскому обычаю, в пыли храма, чтобы дотронуться до ног своего учителя. — Моими знаниями я обязан тебе. В течение трех лет я ел твой хлеб. Время моего ученья окончено. Я освобожден от всяких школ. Я прихожу к тебе.

— В этом моя награда. Войди! Войди! Все ли хорошо? — Они вошли во внутренний двор, на который падали золотые лучи вечернего солнца. — Встань так, чтобы я мог видеть тебя. Так! — Он оглядел Кима критическим взором. — Это уже более не ребенок, а взрослый, зрелый по уму, врач по виду. Я хорошо сделал, я хорошо сделал, когда отдал тебя вооруженным людям в ту темную ночь. Помнишь ли ты наш первый день под Зам-Заммахом?

— Да, — сказал Ким. — Помнишь, как я выскочил из экипажа в первый день, когда отправился…

— К «Вратам знания»? Помню! А тот день, когда мы ели пирожки за рекой у Нуклао? Много дней ты просил милостыню за меня, а в тот день я просил за тебя.

— Была основательная причина, — заметил Ким. — Я был тогда учеником во «Вратах знания» и одет сахибом. Не забывай, святой человек, — шутливо продолжал он, — я все еще сахиб, по твоей милости.

— Да. И очень почтенный сахиб. Пойдем в мою келью, чела.

— Откуда ты это знаешь?

Лама улыбнулся.

— Во-первых, через доброго священнослужителя, которого мы встретили в лагере вооруженных людей.

Теперь он уехал в свою страну, и я посылал деньги его брату. (Полковник Крейтон, ставший попечителем Кима после того, как отец Виктор уехал в Англию со своим полком, вряд ли был братом священника.) Но я недостаточно хорошо понимаю письма сахиба. Их нужно переводить для меня. Я избрал более верный способ. Много раз, когда я возвращался после моих исканий в этот храм, всегда бывший гнездом для меня, сюда приходил один человек, который искал просветления. Он говорил, что был индусом, но все эти боги надоели ему. — Лама указал в сторону архатов.

— Толстый человек? — спросил Ким, прищурив глаза.