Избранные произведения в одном томе

Комик из фарса, который был следующим на очереди, нервничал все больше по мере того, как приближался его черед; было очевидно, что в арсенале этого актера не нашлось оружия, пригодного для создания повествования экспромтом. Некоторые из тех, на которых он привык оттачивать свое остроумие, знали, инстинктивно или по опыту, об этой слабости товарища и начали мстить за все то, что претерпели от него. Они стали подбадривать комика, как казалось, искренне и весело, но — со скрытой иронией, которая делала его еще более чувствительным к тому, что угрожало его ощущению собственной значительности.

— Встряхнись, старик!

— Давай, остряк!

— Нет, сначала выпей. После этого ты всегда становишься более забавным!

— Что ты имеешь в виду? — возмущенно спросил комик. — Что ты имеешь в виду своим «после этого»? Хочешь сказать, когда я пьян, или перебрал, или что?

— Я всего лишь пошутил! — с упреком ответил суфлер, так как это неудачное замечание принадлежало ему.

Тут вмешался актер, игравший жестокого отца, который обычно служил мишенью для шуток комика:

— Возможно, он хотел сказать, что твои намерения становились более забавными после того, как подворачивалась возможность быть забавным в действительности.

Комик не придумал достойного ответа, поэтому отплатил той же монетой:

— На твоем месте, старина, я бы перешел на «ирландца», потому что после «шотландца» тебя трудно понять!

— Время! — крикнул ведущий, стремясь предотвратить начинающуюся ссору. — Бутылка — или я должен называть ее «эстрада»? — принадлежит мистеру Парментиру.

Комик несколько секунд задумчиво смотрел в огонь, потом провел ладонью по волосам и, сердито окинув взглядом аудиторию, начал:

— Полагаю, вам известно, дамы и господа, что все считают, будто актер, играющий в фарсе, должен всегда смешить…

— Ха-ха! — разразился совершенно мефистофельским смешком трагик, а потом продолжал: — Если и считают, то это ошибка; или, в лучшем случае, уже опровергнутое представление. Несомненно, юмор — это последнее качество, которого следует ожидать от комика, не говоря уже об актере, играющем в фарсах. Но, конечно, может быть, я предубежден; лично я никогда не ценил это ярмо.

— Ти-ши-на! Ти-ши-на! — голосом судебного пристава произнес бдительный мистер Рэгг, а «ведущий юноша» шепнул суфлеру:

— На этот раз Кости отомстит ему за пальчики мертвых младенцев!

Комик же продолжал:

— Что ж, если ждать юмора в личной жизни, то его не всегда можно дождаться, как очень правильно заметил Кости в своей лучшей манере «сбей с ног и вынеси»; однако мы можем обмануть публику своим искусством и публичными высказываниями. — Он прочистил горло и перешел непосредственно к рассказу.

Новая отправная точка для искусства

— Помню, как однажды меня призывали проявить чувство юмора при обстоятельствах, когда я чувствовал, что развеселиться так же трудно, как поймать летучую мышь на удочку.

Члены труппы, с натренированным инстинктом слушателей, — а все актеры должны уметь сделать вид, что они им обладают, — одновременно сделали нетерпеливое движение, выражающее напряженное внимание. Одновременность и согласованность этого движения — искусство, но за ним скрывался дух правды, так как все чувствовали: все предстоящее — реально. Комик, обладающий натренированным инстинктом актера, ощутил контакт с аудиторией и позволил себе чуть более свободную манеру повествования:

— За неимением лучшего я играл Мошенника в пьесе «Шокрон»[181]

. Мне дали эту роль потому, что я умел изображать ирландский акцент. У нас была жалкая труппа, и мы ездили по таким же жалким городишкам, достаточно захолустным, чтобы оказывать нам хороший прием. В конце концов мы очутились в маленьком городке к западу от Алленских болот[182]. Это были глухие места, и жили там бедняки; зал, в котором мы играли, представлял собой ужасную дыру, а кабак, в котором мы жили и называемый там гостиницей, был настоящим кошмаром. Грязь на полу застыла коркой, и нам казалось, что под ногами у нас песок. Что же касается кроватей…

— Ох, не надо, мистер Парментир, это слишком ужасно! — взмолилась ведущая актриса с содроганием, и рассказчик, кивнув, продолжал:

— Во всяком случае, зрители — сколько бы их там ни было — были хорошие. Они не привыкли к игре актеров, и, по-моему, большинство из них принимали то, что видели, за реальность, — конечно, пока занавес был поднят. Мы играли три вечера; на второй, когда я вышел, крепкий молодой человек подошел ко мне и спросил с ужасным ирландским акцентом: «Сэр, можно вас на два слова?»

«Ясно дело, можно, — ответил я, стараясь говорить с таким же акцентом, как он. — И на двадцать можно, если хотите!»

«Тогда отойдем в сторонку», — сказал он и, взяв меня за руку, перевел на противоположную сторону улицы, где мы были одни.

«В чем дело?» — спросил я.

«Я вас видел, сэр, сегодня вечером на поминках. Клянусь, это было здорово. Уверен, настоящему покойнику они бы понравились, а вот его друзьям — не очень. Я подумал, не согласитесь ли вы нас выручить, по-соседски?»